Клеман О. Статьи.
- Сравнительное богословие
- 03 Июнь 2024
Некролог П.Евдокимову, 1971.
Его интервью: Новая грань православно-католического диалога. - Новая Европа. - №1 (1993), мягко критикует МП за растерянность перед современностью. "Не забудем и о наступательной активности сект американского проихождения" (С. 9).
С. 10. Как отличить прозелитизм от миссионерства "О прозелитизме, думается, можно говорить в тм случае, когда миссионерская деятельность в пользу церкви, явившейся со стороны и хватывающей меньшинство верующих, ведется на территории, где имеется "доминирующая" церквь. Разумеется, миссионерская деятельность вполне законна. Прозелитизм же -- это поытка обратить тех, кто в нормальных обстоятельствах должны были бы исповедовать христиантво в рамках "доминирующей" церкви данной страны". Я: по этому определению сам Клеман - жертва прозелитизма.
С. 14 "Некоторые архиереи бездействуют, но другие, такие как Алексий II, Кирилл Смоленский -- ясно осознают нынешнее положение и необходимость подлинного обновления. Однако действовать надо с большой осторожнотью: если ничего не менять, можно оттолкнуть наиболее образованных людей; но если начать резко менять, то можно сбить с толку народ и вызвть новый раскол". Интервью января 1992.
Трудности и недомогания Русской Церкви
Опубликовано в "Русской мысли", 18-24 июня 1998 г. со следующим предисловием от редакции: " Парижская газета "Монд" в номере от 10 июня опубликовала статью известного французского православного богослова Оливье Клемана, профессора Свято-Сергиевского богословского института в Париже, написанную под свежим впечатлением его только что закончившейся поездки в Россию. Предлагаем вниманию наших читателей текст этой статьи в русском переводе с небольшими сокращениями. Мы думаем, что если русскому читателю вообще, а читателю "РМ" в особенности, приводимые автором факты хорошо известны, то освещение их западным православным богословом, тем более на страницах самой влиятельной французской газеты, не может не вызвать интерес у читателей".
В период "перестройки" Русская Православная Церковь, выходившая из преследований, казалась большой силой культурного и этического вдохновения. Взрослые люди десятками тысяч просили крещения, хотя надо отметить, что крещение чаще было для них знаком национальной принадлежности, чем выражением приверженности к настоящей вере. Создавались братства мирян, целью которых было оказывать помощь попавшему в беду обществу и восстанавливать множество храмов, которые государство возвращало Церкви в большинстве случаев в плачевном состоянии.
Мощное движение духовного возрождения привело к тому, что число монастырей возросло от десятка (столько их было, когда кончился период пленения) до 450-ти - приблизительно столько их сейчас. Большими тиражами издавались произведения великих христианских мыслителей начала века и их преемников и продолжателей их дела в изгнании. Новоизбранный патриарх Алексий II провозгласил независимость Церкви и энергично осудил антисемитизм, этот пережиток прошлого, который все еще лежит грузом на Русской Церкви. По инициативе частных лиц и с благословения Патриарха возникали в стране, особенно в Москве, замечательные богословские институты, среди них - Библейско-Богословский институт Св. Апостола Андрея, работающий в сотрудничестве с протестантами и иудеями.
В последующие годы перед лицом агрессивности некоторых католических ассоциаций, а особенно - американских сект и ввиду увлечения народных масс субпродуктами западной культуры (как бы того 'гнилого Запада", который мерещился славянофилам) возникла тенденция отстаивать свой национальный облик перед лицом современности. Русская Церковь трагическим образом разделилась. Консерваторы хотели "заморозить" литургическую практику и цеплялись за сохранение церковнославянского языка, корни которого мы находим в проповеди византийских апостолов славян в IX веке. Язык этот прекрасен, он является матрицей классического русского языка и поэтому очень дорог сердцу некоторых людей высокой культуры. Что же касается простых верующих, то надо помнить, что во времена преследований они стали считать святыней, к которой нельзя притрагиваться, все, даже малейшие детали литургической жизни Церкви. В то же время появились умеренные и разумные реформаторы, желавшие осторожно и деликатно "русифицировать" славянский язык, читать Священное Писание в храмах по-русски и дать возможность верующим участвовать в богослужении, делая его менее "клерикальным". Консерваторы твердили, что отцы Церкви все сказали и достаточно повторять их слова; а реформаторы испытывали живой интерес к бурному и пророческому творчеству великих религиозных мыслителей начала века, среди них - Николая Бердяева. Консерваторы были сторонниками православия закрытого и недоверчивого; реформаторы желали ввести православие во вселенское христианство путем лояльного диалога с другими конфессиями.
Великий свидетель протоиерей Александр Мень сумел превзойти эти разделения. Еще при тоталитарном строе он создал величайшее дело для того, чтобы творчески ответить на вызов, который бросает современность. Он был выходцем из еврейской семьи; мать его приняла православие, а его крестили, когда ему было около двух лет. В 1990 г. он погиб от руки убийц, так и остающихся неизвестными.
Довольно долго Патриархия, казалось, стремилась как-то сохранять равновесие между консерваторами и реформаторами. Но за последние два года ее позиция изменилась. Она яростно преследует реформаторов. Отец Георгий Кочетков создал в сердце Москвы образцовый приход, с двумя тысячами и более прихожан, с настоящим систематическим приготовлением к крещению, в то время как во многих храмах крестят наспех и вообще без всякой подготовки. Все здесь (в приходе о. Георгия) было направлено к свободной и сознательной вере, индивидуальной и в то же время в глубокой связи с общиной. Много было за прошедшие годы неприятностей у прихода О.Георгия, а прошлым летом, используя абсолютно советские методы, против него инсценировали окончательный удар. Ему назначили в помощники священника, сознательно исполнявшего свою роль в нападении. По всей вероятности, священник этот - психопат. В назначенный день в присутствии засланных свидетелей и людей с видеокамерами этот священник начал орать, что его бьют и убивают. Вслед за этим о.Георгия запретили в служении, а двенадцать его сотрудников были лишены права причащаться.
Отец Зинон, монах родом из Псковской области, величайший иконописец России (его замечательные фрески украшают Свято-Даниловский монастырь в Москве, где ныне помещается Патриархия), во время путешествия по Западной Европе обнаружил, что в католическом мире существует глубокая христианская жизнь. Когда его обитель посетили итальянские друзья, он позволил им совершить литургию по латинскому обряду в здании храма, который как раз отстраивали, и согласился принять причастие из рук одного из этих священников. На него донесли, и он тоже попал под запрет.
Молодой философ, принявший монашество для того, чтобы свидетельствовать среди интеллигенции, отец Игнатий Крекшин, создал поблизости от Коломны небольшую монашескую общину, в которой литургия обретает все свое истинное величие и три священника-инока умеют слушать людей и оказывать им духовную помощь. Это привлекает к монастырю толпы людей. Тут и крестьяне, и горожане, местные жители и московская интеллигенция. Этот священник - человек мира и согласия, излучающий свет. И его преследуют. Его лишили всякой возможности работать в Патриархии, в частности в издательской сфере, а теперь грозят отнять у него монастырь. В чем его упрекают? В том, что он протестовал против чеченской войны, что принимает у себя иностранных гостей и сотрудничает с радио "София", радиостанцией, которая каждый день дает час эфирного времени католикам. К репрессиям надо добавить - и это не менее страшно - требование лжи. Отцу Георгию Кочеткову, так же, как отцу Зинону и их сотрудникам, говорят, что они будут "прощены", если предстанут с "абсолютным покаянием": первые должны признать, что били навязанного им священника, а это - ложь; вторые - что католическая Евхаристия не имеет ни смысла, ни содержания, а этого отец Зинон по совести не может сказать.
Итак, мы видим: в этой Церкви нет понятия диалога, нет уважения к другому, нет возможности обжаловать несправедливое решение, хотя каноническое право предусматривает такое обжалование.
И, наконец, самый скандальный эпизод. 5 мая этого года молодой екатеринбургский епископ Никон отобрал у студентов Богословской академии и приказал публично сжечь книги о.Александра Меня, о.Иоанна Мейендорфа и о.Александра Шмемана. Один священник, о.Олег Вохмянин, который воспротивился этому решению, запрещен в священнослужении. О.Александр Мень вдохнул жизнь, по-прежнему крепкую и сильную, в движение экуменической открытости и христианского света разума. О.Иоанн Мейендорф и О.Александр Шмеман сначала учились в Париже, в Свято-Сергиевском институте, затем были профессорами Свято-Владимирской академии в Нью-Йорке - это богословы с мировым именем, их особенно ценили в России, и, по словам самого Патриарха, он их глубоко почитает. Реформаторы часто их цитировали, а о.Александр Шмеман, в поисках истины Предания, обличал некоторые извращения, вошедшие в практику Русской Церкви. По этой причине уже бывало, что его книги сжигали в некоторых особо интегристских монастырях (к каковым, впрочем, принадлежит большинство), но это делали втихомолку.
Екатеринбургская история приобретает совсем иные масштабы. Патриархия попробовала ее опровергнуть, но о ней поступает множество свидетельств, и сын покойного о.Александра Шмемана Сергей, известный и влиятельный журналист, долгое время бывший корреспондентом "Нью-Йорк таймс" в Москве и удостоенный премии Пулицера, вряд ли может пойти на то, чтобы этот скандал заглушили.
Так почему же Патриарх изменил свое поведение? Крайне правые националисты, антисемиты, неокоммунисть) (именно последние в современной России настроены ультранационалистически и антисемитски!) навязывают обществу почти полоумное видение истории России: жидо-масонский заговор, союз католичества и ислама с целью уничтожения православия, демонизация реформаторов, которых объявляют шпионами Запада... Есть тенденция превратить православие в идеологию, которой можно было бы заменить марксизм. Эти группы стараются перетянуть на свою сторону Патриарха и епископов. Их поддерживает бывший КГБ, отнюдь не отстраненный от дел, отнюдь не утерявший своего могущества.
Епископ Никон - ученик митрополита Воронежского Мефодия, о котором газета "Москоу таймс" от 3 июня писала, что его связи с КГБ всем хорошо известны. Так что же, может быть, у КГБ в распоряжении какие-то мизерные секреты времен коммунизма, которые могут скомпрометировать Патриарха? Трудно ответить, ибо Россия полна разных слухов. Или же надо полагать, что многие епископы (за исключением, может быть, десяти из общего числа в 120-130) - попросту говоря, тупицы, старающиеся раздавить все живое, все, что, по их мнению, нарушает их покой?
Церковь России потеряла - я смог убедиться в этом лично и совсем недавно - весь ореол, на который могла рассчитывать в обществе. Она все больше отдаляется от общества, которое проявляет к ней полное безразличие, а иногда и враждебность. Крещено 55% россиян, но практикующих - 2% населения. Россия - более секуляризованная страна, чем Франция. На Пасху в Москве причащались всего 48 тысяч человек.
Но под золой тлеет пламя. Молодые люди, интеллигенция отдаляются от Церкви как института или же она, эта Церковь, их изгоняет, но их влечет сокровище мудрости и красоты православия. Есть приходы, с осторожностью избегающие опасности и соблазна чрезмерной клерикализации и не делающие святыни из того, что святыней не является, то есть не превращающие религию в колдовство. Есть ответственные люди в Патриархии, которые начинают понимать, что консерватизм, даже парадоксальный и претендующий на культурность, может стать путем к самоубийству.
Кто сеет ветер - пожинает бурю. Екатеринбургский скандал, быть может, напомнит епископам этой Церкви, что Россия - действительно поле деятельности, нуждающееся в миссионерах, ожидающее миссионерской проповеди и свидетельства.
Христианство и секуляризация
"Русская мысль", №4329, 3 августа 2000 г. с. 20.
Подведем итог некоторым очевидным фактам. Мы наблюдаем эмансипацию различных областей жизни от влияния Церкви и понятий христианства. Больше не существует господствующего авторитета или идеологии; наука и философия больше не являются "служанками" богословия, которому, впрочем, никто не мешает свободно развиваться в его гетто. Секулярная культура — культура множественная, гетерогенная; для нее типично отсутствие тотальности. Всякое знание, всякая установка по отношению к реальности опирается на свои собственные нормы. Идеология или религия, которые попытались бы насильственным путем установить диктат над политической, социальной и культурной жизнью, были бы восприняты как неприемлемо репрессивные.
Крушение традиционных
образов Бога
В значительной мере именно такой представляется наша современная эпоха: самокритической, всегда неуверенной в собственных основаниях и завоеваниях, исполненной живой гетерогенности, которая является для нее источником напряженности и в то же время, быть может, секретом ее всепобеждающей силы.
Освенцим, ГУЛАГ, "демаоизация", разрушение Берлинской стены положили конец великим историческим и политическим мифам. Теперь наступает черед исчезнуть критике этих мифологий. Традиционные образы Бога, всемогущего и предвечно мудрого, были сокрушены жерновами мировых войн, концлагерей, актов геноцида, голодом, эпидемиями... По сообщению Всемирного совета Церквей, в Африке, в районе Великих озер, религия сделалась таким же "средством ведения войны, как нож": "одни убивают с Библией в руке, а другие заканчивают свое дело, произнося "Аминь"". Опрос общественного мнения во Франции, после того как были оглашены факты геноцида в этом регионе, показал, что в них усматривают "доказательство номер один несуществования Бога".
"Разнузданное
освобождение плоти"
На этом нигилистическом фоне в секулярном обществе распространяется в качестве реакции размытая, не прибегающая к принуждению идеология, которая, тем не менее, пропитывает души — в первую очередь благодаря печати и средствам массовой информации. Здесь главенствуют три темы: индивидуальный поиск наслаждения и разнообразия ("gana", по определению Кайзерлинга), эрос и космос. Поиски наслаждения или, еще лучше, Сейшелы и наркотики, "gay-pride" и "rave-party", где обеспеченный наркотиками и неистовым танцем транс приносит ощущение некоей бесконечной любви, полного слияния. Биотехнологии, расшифровка человеческого генома, а завтра и манипулирование им; убежденность в наследственном характере всех заболеваний придают новый импульс научному прометейству, евгенике, призванной обслуживать любые желания.
Так эрос окончательно берет реванш. В эпоху христианства эрос не столько просветлялся личным отношением (с другим человеком и с Богом), сколько принижался и отрицался (помимо прочего, большое влияние на традицию, прежде всего традицию монашества, оказал дуализм поздней античности). И вот — жизнь восстала... Что касается земных вещей, Церковь оторвалась от них с XIII в. Эмоциональная сосредоточенность на образе Иисуса, индивидуализм отношения "между Богом и моей душой", муки оправдания — все это способствовало искажению природных корней; а комплекс представлений, связанных с "первородным грехом", запятнал эрос почти неизгладимой нечистотой.
Сегодня "плоть" с неистовым и разнузданным ликованием утверждает свое освобождение, а Церковь стоит перед этим фактом с пустыми руками: ее предписания остаются "моралистическими", непристойно-мелочными, и встают преградой между благом молодежи и евангельской проповедью.
"Дочь Афин и Иерусалима"
Секуляризация — долгий и сложный исторический процесс, в котором, однако, различимы два основополагающих фактора. Первый фактор — наступление инструментального разума, начало которого датируется второй половиной XVII в. (телескоп и представление о мире как о гигантской машине). Инструментальный разум, в отличие от античного, более созерцательного, стремится подчинить себе мир, овладеть им, использовать его. Отсюда то "расколдовывание", о котором говорит Макс Вебер.
Но этому переходу к эпохе инструментального и экспериментального разума способствовала также библейская, иудео-христианская традиция. Повествование книги Бытия о сотворении мира и борьба библейских пророков с идолопоклонством являют личного Бога созидающим вселенную своим Словом. "Святость" мира коренится не в природе и не в сексуальном экстазе. Будучи автономной, реальность вверена человеку. Когда Иисус говорит "Мое Царство не от мира сего" и "Воздавайте кесарю кесарево, а Богу Богово", он высвобождает область секулярного из непосредственной включенности в сферу религиозного.
Таким образом, секуляризация — дочь Афин и Иерусалима. В той мере, в какой христианство эпохи своего торжества стремилось построить вокруг себя "традиционное общество" — несомненно, созидая красоту, но также подавляя свободу и преследуя "другого" (еретика, иудея...), оно попало под шквальный огонь секуляризации, которая теперь с ожесточенной и грубой яростью набрасывается на эти пережитки — тем не менее, способные к метаморфозам.
Исток освобождения
и отчуждения
Благоприятные следствия секуляризации очевидны. Освобождение от клерикального гнета способствовало поразительным достижениям в исследовании космоса (в пространстве и во времени) и самого человека (Эдгар Морен даже сказал, что таким образом совершился переход от пещерного человека к пещерам в человеке!). Получила свободу и обрела уверенность женщина. Безмерны творческие достижения искусства. Возросла продолжительность жизни, увеличилось население. Планета находится на пути к унификации; "ноосфера", о которой говорил Тейяр де Шарден, осуществляется благодаря единству мира науки и почти мгновенности связи.
Но секуляризация имеет также неоднозначные, тревожные последствия. Неолиберализм, слепой культ рынка и биржи влекут за собой нарастание контраста между "севером", предающимся безудержной лихорадке потребления, и "югом" — нищим, опустошаемым эндемиями (особенно в Африке, где отчаяние часто переходит в резню); а также "востоком", с его неуверенностью и хаосом (в некоторых регионах России поражает рост числа немотивированных убийств). Этот раскол проникает внутрь каждого типа общества: "север" имеет своих отверженных, "юг" и "восток" — своих нуворишей и мафиози...
Секулярная культура разрушает в телах и душах другие культуры, а в конечном счете разрушает собственное наследие. Мы присутствуем при крушении великих символов, непрестанно хранивших и оплодотворявших человечество, — идет ли речь о полярности мужского и женского или о вертикальном отношении отцовства и сыновства. Инцест вкупе с наркотиками не дает личности достигнуть зрелости, толкает ее в лоно сомнительных удовольствий и сектантства. Как известно, сама жизнь природы оказывается под угрозой в результате применения принципа: делай всё, что технически осуществимо и что приносит хотя бы кратковременную выгоду. Исчезают целые виды животных и растений, сводятся экваториальные леса, самым причудливым образом меняется климат, в зоне Чернобыля рождаются монстры, атмосфера становится настоящей свалкой отходов, разрушается озоновый слой, загрязняется мировой океан.
Двусмысленность
возвращения религий
Мы присутствуем при двусмысленном возвращении религий — возвращении сакральности гнозиса и сектанства, мистики (или психологии) растворения, куда люди спасаются бегством, погружаясь в ту неразличимую трясину, где океан божественности может оказаться зеркалом Нарцисса. "Вибрации", "энергии", странные переселения, которые превращают реинкарнацию в своего рода ободряющий индивидуальный туризм. А ведь в индуизме или буддизме нет никаких переселений (разве что, с точки зрения индуса, абсолют играет с самим собой), а "путь существований" в действительности есть путь иллюзий, поистине ад.
Основные понятия этой "новой эры" — эрос и космос, как если бы битва между эросом и Христом окончилась сегодня победой эроса и вновь ожили древние хтонические культы. Сегодня, как во времена Плутарха, можно услышать над морем крик: "Великий Пан умер!"
Перед лицом этой современности, воспринимаемой как агрессия, некоторые христиане мечтают о полном возврате к прошлому. Такая позиция сочетается в православной Европе с резко выраженным антизападным национализмом. Парадоксальным образом эта ностальгия по тотальной идеологии является по существу не более чем одной из форм секуляризации, банальным неофашизмом...
Вос-становление христианства
Секуляризация устраняет один определенный тип христианского присутствия — тип господства, авторитарной унификации под эгидой единой навязанной идеологии. Но есть и другой способ присутствия — взаимосвязь с секулярным обществом, пророческое партнерство. Это означает:
— утверждать в обществе, где все продается, покупается и просчитывается, той реальности, которая не измеряется в денежном выражении, не ассимилируется, взывает к созерцанию, а не к употреблению. Сегодня именно в этом заключается антропологическая потенция подлинной религиозности. Она являет нам не магическую сектантскую божественность, подательницу эмоций и необыкновенных способностей, а "безумного" Бога, превосходящего собственную трансцендентность, чтобы восстановить для нас существование как смысл и как праздник, в свидетельстве красоты, в иконах — а в западном искусстве есть много скрытых икон, ликов, где ения;
— встать на уровень предельных узаконений. Некоторые молодые люди совершают самоубийства, "потому что жизнь бессмысленна" или потому что, испытав неслыханное блаженство на "rave-parties", они не в силах выносить мрачную грубость реальности. Несмотря на громадные усилия по созданию безопасной цивилизации, где все щели заделаны разными видами социального страхования, люди продолжают страдать и умирать, продолжают совершаться акты геноцида, и рано или поздно мы обнаруживаем, что ткань бытия непоправимо разорвана. Что открывается в этом разрыве: небытие — или воскресение? Подлинная победа дьявола (часто принимающего имя Бога) состоит в том, чтобы замкнуть человека в опийном тумане его отчаяния.
Итак, перед христианами встают обширные богословские задачи, решение которых призваны облегчить различные традиции Запада и Востока (ведь христианский Восток — это восток Запада). Нужно положить конец такой концепции искупления, в которой страдание Сына необходимо для усмирения гнева Отца. В Боге нет идеи зла. Он — не творец зла, но распятый злом. В то же время Он открывает нам неожиданные пути к воскресению. В дыхании Духа, который в одном из своих аспектов есть как бы женственность Бога, человек вновь становится тварным творцом; во Святом Духе он черпает силу и способность творить.
"Секуляризация может стать
шансом для христианства"
Христианство предстает как откровение "богочеловечества", способное примирить гуманизм современного Запада и "дивинизм" Востока, индийское и семитское полушария, то есть примирить "Я" и "Другого". Секуляризация может стать шансом для христианства, если оно преодолеет как шизофреническую духовность, так и соблазн быть не более чем сентиментальной формой современного гуманизма; если оно вновь обретет пути к внутренней жизни и милосердию: понимать, видеть общность с аскезой индуизма и буддизма, но и уметь держать глаза открытыми для другого.
Быть может, секуляризация поможет христианству отделаться от оболочки "религиозного" в современном смысле слова, когда религиозное превращается в область культуры, стоящую в одном ряду с прессой, политикой, наукой; артистической, спортивной и светской жизнью и т.п. Поможет открыть, отправляясь от ограниченного опыта красоты, любви и смерти, что все религиозно.
Конечно, сперва придется пережить долгий период подземного мрака. Психоанализ, искусство, научное исследование часто опережают нас. Эрос подчас становится поэзией подлинной встречи, а космос, через евхаристию, — телом Бога. Сквозь молчание придет слово, чтобы провозгласить победу над смертью и славу жизни ("Не забывайте, что жить — это слава", говорил умирающий Рильке), чтобы осуществить наконец мечту Мальро после смерти его детей: "Я жду пророка, который осмелится крикнуть в лицо миру: небытия нет!"
Перевод с французского Галины Вдовиной.
SOP N250 (июль-август 2000).
Заголовок и подзаголовки даны
редакцией бюллетеня SOP.
© "Русская мысль", Париж,
N 4329, 03 августа 2000 г.
Оливье Клеман
Власть и вера
Я постараюсь затронуть тему об отношениях между властью и верой. Вначале я сделаю попытку определить, что означают эти слова. Затем остановлюсь на том, что нового внесло в эти понятия христианство. И наконец, я задам вопрос: как сегодня христианин может критиковать власть и осуществлять ее на практике?
I. Какая власть и какая вера?
Всякий человек уже самим фактом своего существования обладает властью, он есть власть. Всякий человек утверждает себя пред лицом небытия и по отношению к другому человеку. Будучи живым существом, он уже оказывает влияние на свое окружение и на мир. В символическом рассказе об истоках "Книга Бытия" подчеркивает эту власть: "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они..." (Быт 1:26). "И сотворил Бог человека по образу Своему...; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: ... наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте ..." (Быт 1:27-28). Слова, указывающие на верховную власть, следует понимать здесь не в нашем падшем смысле, то есть как насилие, несущее разрушение, а в смысле "евхаристическом", в смысле преображения. В этом даре власти-созидания кроется первородное подобие человека и Бога. Добрая, животворящая сила дарована человеку. Находящееся между аскезой и нежностью, между отдалением и близостью отцовство-материнство, которое позволяет ребенку научиться всему необходимому — и прежде всего языку; власть в обществе, обеспечивающая минимум порядка и мира, позволяющая передачу культуры, памяти и, следовательно, стремление к общему будущему; знание и созидание как украшение и одухотворение мира — все это власть, власть существа, подобная свободному скачку лошади или мощной устойчивости дерева. У человека к этому добавляется еще сознание и язык, язык как инструмент, открывающий сознание, как способность сделать из мира приношение и достояние, диалог людей между собой и с Богом. Мы хорошо знаем это: существует тайна зла как некое таинственное предшествование нашему выбору. Существует грех как первородное и перманентное разрушение еще более первородной любви, связи с Богом. И тогда появляется гордыня самовластво вания над самим собой, и доброе могущество существа частично поглощается жаждой господства над другим и подавления другого. Отдаленный от Бога и, значит, обреченный на смерть человек стремится забыть о зыбкости своего существования, подчиняя себе других. Он нуждается в рабах, чтобы чувствовать себя богом, т.е. видеть себя, раба смерти, бессмертным. В сочинении "О Гра-де Божьем" св.Августин выявил эту диалектическую зависимость между тайным бессилием и насилием, выставляемым напоказ.
Существует не только нужда в рабах, но также и нужда во врагах. Ренэ Жирар показал, как в большей части обществ насилие, подрывающее основы общественной жизни или даже запрещающее ее, отброшено к границам, изгоняется казнью козла отпущения. Человек проецирует свой страх на другого и убивает его, чтобы уничтожить собственный страх.
Власть, бывшая первоначально властью жизни, превращается во власть смерти. И сегодня, в эпоху "атомной монархии" президента Французской республики, определение власти все то же: возможность убить. Власть окружена, таким образом, ореолом сакральнос ти. "Даже простой полицейский вызывает иные чувства, чем обычный мужчина в пиджаке" (или в джинсах), — замечал Николай Бердяев, для которого существование падшей власти, власти насилия и господства, связано с неким массовым гипнозом...
В дохристианском мире обожествление власти осуществлялось открыто. Стоит только вспомнить об апофеозе римского императора, объявлявшегося divus (божеством) и pontifex maximus (верховным жрецом). Власть, которая обожествляет себя и хочет, чтобы ей поклонялись, является властью идолопоклоннической: в этом — постоянное отрицание Библии, от Навуходоносора до апокалиптического Зверя, проходящее и через культ Цезаря, и культ Рима как бога. Начиная с гегелевской концепции, впоследствии упрощенной, о проявлении абсолютного Духа в истории как коллективном становлении, новое время заново открылось для идолопоклонничества, которое полностью воплотилось в тоталитаризме нашего столетия. В то время как для Нового завета, и в первую очередь для св. Павла, демонические силы невидимо, но совершенно реально присутствуют на заднем плане истории. "Власти века сего", о которых упомянуто в (1Кор 2:8), — не только земные владыки, но и те двойственные или даже падшие ангелы, которые превращают идолопоклонническую власть в настоящую одержимость.
Теперь в нашем распоряжении находятся все звенья цепочки:
— сводящее с ума головокружение от смерти и власти убивать;
— нужда в рабах и во врагах;
— осуществление на массах некоего гипноза и магической одержимости властью, представители которой сами являются одержимыми (последнее звено соединяется с первым).
И все это вместе переплетается с доброй силой существа, перехватывая и отклоняя в сторону его энергию, но не уничтожая ее, ибо человек остается созданным по образу Божьему, и сам по себе динамизм этого отклонения от образа вызывает стремление к самообожествлению, к самоидолопоклонству. Власть является, таким образом, одновременно отражением абсолютного и его карикатурой, его демонической узурпацией.
Подобное искажение сосуществует с симметричным ему искажением веры. В архаических обществах, включая, вплоть до последних потрясений, Индию и Китай, вера, повернутая в сторону безличностного духовного мира, цементирует культуры, которые хотят быть неподвижными, застывшими в иерархиях и кастах, и поэтому принижают или изгоняют отщепенцев. История не оплодотворяется, она отрицается, сводится к процессу деградации, где единственной возможностью остаются "реставрации", все более и более проблематичные. Буддистский духовный мир, в частности, представляет собой бездну, поглощающую целые культуры...
Совершенно иным является библейское, семитическое откровение, откровение о личном Боге, Который вплоть до сегодняшнего дня приводит в движение всеобщую историю. До тех пор, пока оно, это откровение, не знает — или забыло — различия между Царством Бога и царством кесаря, оно порождает, через веру, победоносное насилие: либо для того, чтобы обеспечить "избранному народу" "землю обетованную", либо для того, чтобы навязать истину неверным. Ислам и христианство столкнулись на почве этого смешения. Насилие на Западе — или в России — слишком часто сопровождало и поддерживало христианскую миссию.
Обмирщение веры в националистических идеологиях ХХ века еще больше ожесточает это разрушительное насилие. Ибо вера, когда она вырождается в простую принадлежность к чему-либо, когда она таким же образом связывается с желанием упрощения, такая вера — не что иное, как фанатизм. Ее так часто сегодня подвергают сомнению потому, что христианство оставило воспоминания об инквизиции, тоталитарные идеологии — о лагерях массового уничтожения, пробуждение ислама не обходится без агрессивности, правый сионизм проявляет себя слепо воинствен ным, большую опасность, и именно в православном мире, представляет собой религиозный национализм.
II. Христова революция
Вера, о которой я буду сейчас говорить, это вера евангельская, вера собственно христианская. Это личное присоединение к личному прикровенно-приоткрытому присутствию тайного, недоступного Бога, Который открывается, дарует Себя, делает Себя участвующим в Иисусе Христе, не теряя при этом Своей таинствен ности. Евангельское учение, отделяя Царство Бога от царства кесаря, открывает пространство свободы духа, свободы индивидуума. Царство кесаря теряет свою сакральность, ограничивается и в то же время получает другую ориентацию. Оно является законным, когда вносит определенный порядок, но оно незаконно, когда требует себе поклонения, когда представляет себя как закрытую, псевдобожественную целостность. Что же касается Царства Бога, то оно "не от мира сего", оно не выражает себя в соответствии с понятиями мира сего, в соответствии с его властью смерти. Несмотря на это, оно таинственно, сакраментально преобразовывает сердца (то есть, выражаясь по-библейски, умы), оно оплодотворяет мир как создание Божье, оно протестует против него как сплетения иллюзий, лжи и гипноза и подрывает его.
По Евангелию, истинной властью является власть Бога распятого: власть, которая хочет изменения другого вплоть до того, что позволяет убить себя, чтобы даровать другому воскресение. Так абсолютная власть, власть Бога, "Пантократора", отождествляется с абсолютным даром себя, с жертвой, которая дает людям жизнь и полагает начало их свободе. Воплощенный Бог — это Тот, Который "полагает жизнь Свою за друзей Своих" и молится за Своих палачей.
Власть Бога означает власть Любви. Благодаря Своей "безумной Любви" Тот, Который есть полнота Жизни, становится для нас жизнью в самом сердце у смерти. "Имею власть отдать ее (Мою жизнь) и власть имею опять принять ее" говорит Иисус, — (Ин 10: 18). Этому божественному парадоксу, который трансцендирует противоречие падшего творения, противоречие между жизнью и смертью, между отданием себя и самоутверждением, этому парадоксу, который и есть парадокс любви, такой слабой в своей власти, такой властной в своей слабости, мы находим великолепное, построенное на резком контрасте выражение: "Благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих... Ибо немощное Божие сильнее человеков... И немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное..." (1Кор1:21-27).
"Кеносис" воплощенного Бога, разумеется, добровольный, раскрывает самую жизнь Троицы. Когда Иоанн в Прологе говорит нам о Слове pros ton Theon, "бывшем у Бога", он показывает нам Бога, Который открывается, Бога, где Один (с большой буквы) не существует без Другого (с большой буквы), в радостной жертве каждого для того, чтобы другой был. Это Бог, Который открывается, Бог, Который дарует Себя, и тот факт, что власть Бога есть власть Любви, включает в себя добровольное ограничение, которым Бог обязывает Себя, чтобы дать человеку (и ангелу) пространство Свободы. Или лучше даже сказать, что именно в этом ограничении коренится истинное всемогущество, именно в нем выражается тайна Бога как дара Самого Себя, смирение, уважение к другому вплоть до креста: Он — "Агнец, закланный от создания мира" (Откр 13: 8).
Вот почему тайна слабости Божьей — это тайна Его истинного всемогущества, это тайна, освещенная жизнью, это страсти и крест Иисусовы, тайна, сокрытая в глубинах Церкви, в распятом бытии святых.
Подвергаясь оскорблениям, которые Ему пришлось вынести, Иисус был, по всей вероятности, в полноте Своей человечности, взятой в контексте определенного народа и эпохи, завороженной воинствующим мессианизмом, искушаем употребить власть через насилие. Таков был последний соблазн, который Он отверг в пустыне. В Галилее Он был окружен мощным народным движением, которое хотело "взять Его и сделать царем" (Ин 6:15). Именно тогда Он принял решение сосредоточиться на "малом стаде" Своих учеников и перенести борьбу в самое сердце власти — в Иерусалим, местопребывание еврейской религиозной власти, которая использовала Бога, чтобы служить человеку, и римской политической власти, которая использовала человека, чтобы сделаться богом. И вот: Крест, Воскресение, Пятидесятница — излияние благодати как силы, полностью доброй, животворящей, по ту сторону противоречивости падшего мира, в котором жизнь никогда не идет без смерти, любовь без ненависти, сила без насилия. Во Христе, на ветру Духа, мы призваны к участию в этой силе, в этой жертвенной и спасительной власти. "А тем, которые приняли Его,... дал власть быть чадами Божиими" (Ин 1:12). Фраза "если что можешь..." (Мк 9:22), произнесенная потерявшим надежду отцом, вызывает ответ: "Все возможно верующему". Ни человек без Бога, ни Бог без человека: во Христе они без разделения, или смешения. Вот почему на иоанновское "Без Меня не можете делать ничего" Христа (15:5) отвечает ликующее утверждение Павла: "Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе" (Фил 4:13). "И если чего попросите... во имя Мое, то сделаю" (Ин 14:13). "Если вы будете иметь веру с горчичное зерно,... ничего не будет невозможного для вас" (Мф 17:20).
На смену диалектике бессилия и насилия приходит диалектика слабости и силы: во Христе человек обретает свое предназначение тварного творца, устремленного к проявлениям царства, тайно уже присутствующего. "Сила Моя совершается в немощи" (2Кор 12:9). Человек, отождествляющий себя с Распятым, получает силу Воскресшего: "Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен" (2 Кор 12:10). Согласно традиции anawim, в особенности у Амоса, у Иеремии, во многих псалмах, "кроткие", "бедные", "смиренные" Ветхого Завета называются "блаженными" и в Блаженствах Нового, ибо они устраивают в себе место Богу, ибо они предоставляют пространство Духу Святому. Вот почему Мария в Своей Песне благодарения прославляет "смиренных", то есть тех, которые опустошили себя для Бога, тех, которые открыты для Бога и которых Он возвышает, в то же время свергая с трона "сильных", слишком тяжелых и слишком наполненных, слишком богатых, в которых Он не смог найти Себе места.
Христова власть, власть веры и смирения, проявляет себя как служение. Важнейшим текстом здесь является фрагмент из (Лк22:25-27): "Он же сказал им: цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются, а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий. Ибо кто больше: возлежащий, или служащий? не возлежащий ли? А Я посреди вас, как служащий".
Власть служащего становится, в этимологическом значении слова, авторитетом: auctoritas происходит от глагола augere, который означает делать большим, увеличивать. Это значит стремиться подчинить себя всякой жизни, чтобы всякую жизнь увеличить.
Победа Христова над смертью трансформирует в глубине нас страх в благодарность. Отцы Церкви, в особенности аскеты, выделяли две "страсти-матери": стяжание и гордыню, эти производные падшей власти, а если пойти еще глубже, то "скрываемый страх смерти". Если мы в действительности воскресли с Воскресшим, если Смерть уже позади нас, погребенная в крещальных водах, тогда мы больше не нуждаемся ни в рабах, ни во врагах, чтобы проецировать на них наш страх и наше желание быть Богом: в смирении мы становимся Им, во Христе, то есть получаем способность любить.
Так предстает перед нами вся важность евангельского предписания "любить врагов наших". "Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благослов ляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас... Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд..." (Лк 6: 27-28, 35-36).
Речь идет о том, чтобы разорвать адский круг насилия и мести, который, в свою очередь, порождает новое насилие, еще более жесткое, и так до бесконечности. Иисус не остановился на этом пути, Он сделал нас способными идти по нему, опираясь на Его Крест, Его Воскресение и дар Духа. И действительно, благодатью Креста даже поражение, даже смерть могут стать зарождением Царства.
III. Осуществлять ли власть веры?
Сегодня христиане повсюду в меньшинстве и не могут претендовать на управление обществом. Идеал, редко бывший осуществленным в истории, "святого князя", "христианского монарха", который монополизировал бы царское священство народа Божьего, принимал бы Церковь как внутреннее ограничение и вдохновение своей власти и, наконец, что самое главное, при необходимо сти "отдавал бы жизнь за друзей своих", — этот идеал принадлежит к отжившей символике. Или, лучше сказать, он должен быть внутренне углублен, осуществлен каждым христианином, предназначение которого быть "царем, священником и пророком". Я намечу здесь три пути служения и добровольного обязательства.
Самобытный образ жизни в евхаристических общинах
Причащаясь "дарованного" Тела Христова, Его "пролитой" Крови, христиане должны причащаться Его требованиям и Его пророческому примеру. С этого момента отказ от господства становится отличительным знаком их принадлежности ко Христу. Лука помещает в самый центр евхаристической трапезы спор между учениками о том, "кто самый больший". Ибо целью евхаристической трапезы было как раз внедрить среди учеников новую практику, противостоящую этой игре самолюбий. Иисус вовсе не отвергает величия, всякий мазохизм был бы излишним. Но "кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою" (Мф 20: 26). Настоящее величие не в том, чтобы властвовать, а в том, чтобы служить.
В настоящее время, в нашу эпоху, в скроенной по размеру человека Западной Европе, позволяющей подлинное сосущество вание, евхаристическая община должна свидетельствовать, точнее, пытаться свидетельствовать во всех областях об этом духе служения, об этом отказе от господства.
Это подразумевает особый тип внутренних отношений в недрах организации, имеющей церковный характер. Власть, придаваемая особым функциям служения, в такой же степени представляет и власть Христа, которая есть власть Любви. "Пасите Божие стадо, какое у вас,... не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду" (1 Пет 5: 1-3). В причастии, таким образом, происходит самоопределение отцовства, жертвенного и освобожда ющего, способного принудить без унижения для того, чтобы увеличить Дух, распространяя Его, распространяя Жизнь. Знаком для мира, иной моделью является: "Между вами да не будет так" (Мф 20: 26).
Связанной приношением евхаристической общине следовало бы пройти через суетность владения, через отчуждение желания иметь, через умножение потребностей: "Кто дарует нам общины, в которых в отречении (конкретно выражающемся в отказе от погони за благами и за престиж, в упрощении и воздержанности быта) будет лучиться радость встречи, встречи Бога и — и в этом знак и залог — встречи братьев?.. Это радость будет для всех тех, кто злоупотребляет обманными обещаниями общества, основанного на владении, вопросом о них самих и о подлинности их устремлений, призывом к освободительной метанойе — обращению" (Costi Bendaly. Le temoignage de la communaut eucharistique, dans "Contacts", ler trim. 1987, p. 35).
Такой образ жизни требует от каждого аскезы отречения и симпатии в одно и то же время. А это предполагает присутствие, и не на периферии, а в самом сердце Церкви, отрешенных, монахов, которые своими добровольными бедностью и смирением позволяют проходить доброй силе благодати и дают верным их духовных отцов или матерей, свидетельствующих о материнском отцовстве Бога и передающих Его Дыхание. Отрешенные христиане предваряют "мир наоборот", о котором говорят Блаженства.
Важно, чтобы всякая христианская община, приход, движение, монастырь были бы местами скромного, но эффективного перераспределения в пользу наиболее оставленных, вне зависимости от того, верующие они или неверующие, в рамках деревни, квартала, в рамках связи с особенно нуждающимся районом стран Восточной Европы или третьего мира. В сегодняшней России инициативы такого рода особенно многочисленны. И это, без сомнения, то, что труднее всего для наших небольших общин диаспоры, ибо размеры несопоставимы, и поэтому экуменическое сотрудничество здесь часто необходимо. Как бы там ни было, мы должны быть изобретательными, мы должны открыть глаза на растущую нищету и давать, пусть даже в малых размерах. Нам необходимо, и некоторые уже делают это, обрести связь между "алтарной жертвой" и "жертвой братской", о которой говорил святой Иоанн Златоуст. Речь не идет о том, чтобы заменить сакраментальное социальным, что превратило бы христианство в некую сентиментальную разновидность гуманизма, а о том, чтобы продемонстрировать сакраментальный характер социального, диаконии, и создать в церковной общине инстинкт солидарности, такой сильный у большинства наших современников, особенно у молодежи...
Определить место политика, ограничивать его и вдохновлять
Определить место политика означает признать его необходимость и его относительность в одно и то же время. Тоталитарная логика отождествляла власть и абсолютное, власть и все то знание, которое отрицает всякую автономию отдельного политика. Либеральная логика ведет за собой, de facto, его почти полное отождествление с деньгами. Отсюда такое количество "афер", осаждающих наши общества и дисквалифицирующих политических деятелей. Вместо того, чтобы брать на вооружение миф о политике как об уступке, о власти как о неизбежно подавляющем начале, мы должны переделать политика, основать новую политическую власть в соответствии с ее подлинным замыслом: гарантия свободы и препятствие разрушительному насилию. Владимир Соловьев утверждал, что роль власти не в трансформировании общества в рай, а в недопущении, чтобы оно стало адом. Я хотел бы привести здесь высказывание двух французских современных мыслителей-христиан. Первый из них — экономист Франсуа Перру, второй — философ Клод Брюэр. Франсуа Перру в книге "Власть и экономика" писал: "Политика начинается там, где прекращается насилие". Государство должно предохранять в данных исторических условиях жизнь и свободу всякого человека и провозглашать политическую власть "на расстоянии от интересов, способной направлять их и/или решать их споры". Этому арбитру доверены цели и средства, которые просто невозможно поставить в счет "и, следовательно, на них нет рынка. Именно он, в своей сфере, предохраняет людей от вторжения рынка, ставит их в благоприятные условия для сопротивления "меркантилизации" человеческого существа" (Pouvoir et Economie. 2eme ed. Paris, 1983, p. 128).
Клод Брюэр в "Политическом разуме" определял роль политического деятеля через заклинание насилия, поскольку он дает право и силу правосудию и свободе. "Желать упразднения всех форм политической власти — это значит презирать свободу, водворять насилие, обеспечивать его царство". Политик, следовательно, не определяет себя через то, что он есть, но через то, что он соединяет и охраняет. Политическая власть не должна претендовать на абсолютное знание, не должна создавать религию и профсоюзы, она должна обеспечить свободу сознания, религиозной практики и осуществления профсоюзных прав. Целью всеобщего голосования не является подавление меньшинства. Всякое меньшинство должно охраняться властью, всякая законная оппозиция не только должна быть узаконена, но для нее должны быть созданы благоприятные условия, чтобы позволить существование критики и диалога. Так уточняется идеал, который нужно постоянно защищать, постоянно пересматривать, идеал правового государства , где, как говорил Брюэр, "закон и только закон позволяет власти быть одновременно тем, что вовне и внутри общества" (La raison politique. Paris, 1972, lere partie, chap.1 et 2), в котором она призвана разрешать споры и без свободного согласия которого она была бы ничем.
Определить место власти означает, следовательно, ограничивать ее и вдохновлять в одно и то же время. Ее "внешней" границей (по поводу которой можно говорить о противовласти — контрвласти) может являться лишь сильное гражданское общество, в котором растет количество независимых общин и ассоциаций, в котором семья поддерживается и предохраняется. Ее "внутренней" границей должна была бы в таком случае стать этика, засвидетельствованная одной или многими светоносными элитами, не обладающими материальной властью, зато сильными своим подлинным "авторитетом". В период, когда рушатся идеологии и мифы, есть темы, которые звучат еще с большей силой: тема неизменной личности, того краеугольного камня, который невозможно ни объективировать, ни ввести в какую бы то ни было концепцию и к которому нужно применять множество различных подходов. Затем тема, скажем, homo oeconomicus (человека экономического), но и тема homo ludens (человека играющего) и homo adorans (человека поклоняющегося). Тут же появившаяся со времени исчезновения крестьянской цивилизации тема уже сознательного, добровольного влечения к природе. Таковы теперь наши ценности и наши задачи: абсолютное уважение личности и сложных междуличностных отношений, каковыми являются языки, нации, культуры; новый брачный договор с землей; зарождение европейской гуманности и гуманности планетной, не в стирании, но в сохранении различий.
Именно здесь, как мы уже поняли, играет свою неизменную роль христианин как "часовой". Власть веры проявляется при этом и как противовес власти (контрвласть), но и как ее вдохновитель ница, и тогда власть веры становится пророчеством. Церковь, или "совет церквей" (это зависит от времени и от места), призвана к тому, чтобы стать, на свой риск, со смирением и твердостью совестью общества. Совестью, которая предлагает, но не навязывает, с риском явной маргинализации или даже тайного или явного преследования. Только лишь христианская совесть может вызывать, без конца оживлять животворящее напряжение между силой тяжести социального вещества и евангельским видением власти как служения. Руки горшечника должны быть в глине, он должен обладать умением размешивать глину, но никогда он не вылепит ничего стоящего без снисходящего свыше вдохновения.
Вот почему происходящие в настоящее время поиски этики, способной ограничить и направить политика, как никогда требуют свидетельства и силы нашей веры. Вероятно, лишь признанная или предчувствованная благодать позволяет свободно и бескорыстно раскрыться по отношению к другому, отличному от меня, благодать и интуиция тайны вещей, которые неожиданно превратились в реальность. Интуиция духовная или почти поэтическая, которая убеждает каждого встать на путь преображения и причастия. Благодать не приказывает, не организует, она вдохновляет. Речь не идет о некой технике ненасилия, которая может быть морально агрессивной и фарисейской, речь идет о том, чтобы придать действенность доброй силе, пришедшей извне. Для Ганди, например, этого индуса, потрясенного Евангелием, пост не являлся совсем или почти не являлся средством давления (тем, чем он стал сегодня). Он был для него молитвенным состоянием, временем, когда душа и тело безмолвствуют, чтобы позволить Богу действовать в истории. Вот почему так важно присутствие маленьких православных монастырских общин в Западной Европе.
Евангелизация культуры
Власть, смиренная власть веры, проходя через миллионы душ, питает историю вечности, без конца сталкивая историю Ирода и Пилата с антиисторией Блаженств, "зверочеловечество" с "Богочеловечеством". Терпение, страдание, переносимое в уверенности, что "мир сей" не есть Божий мир, видимая или невидимая творческая любовь, которая выпускает во мрак снопы искр Восьмого Дня, дня Царства, малозаметные добрые и бескорыстные поступки стольких безвестных праведников неустанно создают заново ткань бытия, разорванную силами небытия. Истинная история разыгрывается на границе видимого и невидимого. Наше знание о ней очень неполное. Ангелы света и "князь мира сего" вмешиваются в нее, молитва безвестного ребенка оказывает на нее влияние. А также смехотворная на первый взгляд самоотвержен ность Матрены, о которой рассказал Солженицын, напоминая, что она принадлежала к тем самым праведникам, без которых ничего не держалось бы — ни их деревня, ни вся земля.
Глубоко сокровенная в безмолвии созерцательность и любое молитвенное состояние, состояние открытости по отношению к тайне, провоцируют в истории извержения вечности и позволяют созидать жизнь и красоту, которые, в свою очередь, будят сердца. "Почва истории — вулканическая", — говорил Бердяев. Лава периодически извергается и порождает в культуре образы, символы, тайные themata (темы), в которых миллионы душ черпают то, что Тиллих называл "смелостью быть". Франциск Ассизский вызвал к жизни Чимабуе и самое первое Возрождение, в котором человек утверждал себя, не отделяя себя от божественного; Сергий Радонежский вызвал к жизни Рублева, и мы не устаем восхищаться иконой Троицы (я сказал бы — Рублева и Тарковского).
Представляется, что сегодня могущество человека объективи руется вне его, то есть против него. Это происходит в научных знаниях и технических изобретениях, которые стремятся к развитию в соответствии со своим собственным динамизмом, так что человек не управляет больше своим могуществом, а наоборот, кажется, могущество управляет им. Отсюда угроза, которую Мишель Анри называет "варварством". Власть веры вызовет к жизни новый тип человека, способного укротить эти силы, способного проявить силу по отношению к своему собственному могуществу. Для этого нужна в чистом виде сила духа, оживотворяемая Духом Святым, нужно в движении веры и созерцания создать истинный стиль смирения и мощной независимости. Новая святость, берущая начало в аскетической отрешенности и космическом преображении, своим примером, а также таинственным переливанием себя приведет к постепенному изменению ментальности, вызовет к жизни культуру, которая будет служить связующим звеном между Евангелием и обществом, между Евангелием и политикой.
Речь в конечном итоге не идет об отрицании насилия, а о том, чтобы направить его в определенное русло и преобразить его, как сделала церковь позднего Средневековья, превратив дикого воина в рыцаря, жестокого вождя-деспота в "святого князя". Для этого необходимы аскеза и риск, "внутренняя брань, более тяжелая, чем борьба между людьми", желание служить и создавать, требование осветить жизнь той красотой, которая "производит всякое причастие", как говорил об этом Дионисий Ареопагит.
И если власти смерти, несмотря ни на что, удается в отдельные моменты и в некоторых местах замуровывать историю, сводить ее к некоему виду зоологии, то надлежит размуровывать ее через мученичество, которое составляет первый и фундаментальный мистический опыт христианства. В мученичестве власть, которая хочет, чтобы ей поклонялись, признается законной, но ее тоталитарные претензии отвергаются; мученичество также позволяет вопреки самому себе парадоксальное свидетельство смерти-вос кресения, которое заставляло древних римлян говорить, что христиане — это "те, которые не боятся смерти".
Существует много форм "мученичества" — незаметного, скрытого, ежедневного. Главное — быть крещеным, тем, у которого Смерть (с большой буквы) позади, позади, а не впереди и не в нем, быть тем, который больше не дает смерть, не передает ее, а дает и передает Жизнь (тоже с большой буквы), быть живым, который животворит даже и именно тогда, когда он раздавлен под тяжестью креста, даже и именно тогда, когда он больше ничего не понимает, а укрывается у подножия креста. Живой, который животворит, — это, вероятно, и есть власть веры.
Печатается по материалам SOP (Православная пресс-служба), 1992, № 168.
Оливье Клеман
СВИДЕТЕЛИ НАДЕЖДЫ В КРИЗИСНОМ МИРЕ
14-15 марта 1992 г. в Марли-ле-Руа (Ивелин) состоялась ежегодная генеральная ассамблея движения “Христианское действие за отмену пыток” (АКАТ) на тему “Свидетели надежды в кризисном мире”. В своих размышлениях 450 делегатов, представлявших 16000 членов этого движения, ориентировались на три выступления, последовательно сделанные кардиналом Жаном-Карлом Тома, епископом Версаля, Паоло Рика, преподавателем факультета протестантизма Римского университета, и Оливье Клеманом, преподавателем Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже. Ниже опубликован перевод выступления О. Клемана.
Часто говорят, что надежда — это побег в мечту, совершаемый, когда жизнь становится слишком тяжелой. Однако если всмотреться в надежду, то в ней проступают знаки инобытия: весь тот свет, то добро, та красота, какие оплодотворяют историю, какие дают ей дыхание вечности. Печать вечности лежит на тех, кто отдает жизнь свою за други своя и кто прощает врагов. Вечность проступает в тех, кто снова и снова умирает, чтобы из смерти восстала жизнь и, говоря словами “философа с молотком” (выражение Ницше. Это образ философа, сокрушающего общепринятые ценности. — Прим. пер.), дает возможность хаосу время от времени рождать звезду.
Сначала я буду сознательно, в манере, может быть, несколько иронической, говорить о христианстве как об источнике брожения, как о кризисе, о современности как о кризисе, затем — о возвращении религиозности и, наконец, — о возможном обновлении христианства и о погружении надежды вглубь сердца.
Начиная с библейского откровения и возникновения христианства, мощное энергетическое ядро приводит в движение историю и не дает ей остановиться. Борис Пастернак в романе “Доктор Живаго” пишет: “Что-то сдвинулось в мире, кончилась власть количества, необходимости (это утверждение в действительности говорит о какой-то напряженности, о битве — О.К.): личность, проповедь свободы пришли ей на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной”.
Отныне Царство таится в истории как сокрытый жар в недрах вулкана и порождает непрестанное обновление — если не потрясения, то по крайней мере, кризис. Устремленное к концу, за которым не будет конца, к преображению твари, христианство не может прочно утверждаться в завершенных формах, за которые его упрекал Ницше, упрекали и упрекают все неоязычники. И каждый кризис, каждый великий момент потрясения приводит ко все более яркому осознанию бытия, к новой вспышке в огнях духа еще одной из неисчислимых граней того алмаза, который есть Тело Христово.
В эпоху позднего средневековья, когда христианство было близко к тому, чтобы выродиться в преследовании еретиков и иудеев, восстали пророки духовной свободы — Симеон Новый Богослов на Востоке и Франциск Ассизский на Западе. Впрочем, выродиться христианство не могло. На Западе кесарю противостоял папа, на Востоке — монахи. В XVI веке, когда турки, взяв Константинополь, подошли к стенам Вены и Венеции, когда Реформация раздирала западное христианство, ключ духовности забил в Германии, Испании, Италии и Франции. Сама реформа католичества родилась из осады Рима германскими ландскнехтами в 1517 г.
В XVIII веке кризис эпохи Просвещения был кризисом подросткового возраста с его стремлением все подвергнуть независимой критике, все самому проверить, но и со скороспелым отрицанием. На этот кризис Восточная Европа ответила Добротолюбием, обновлением сердечной молитвы: французской энциклопедии только просвещенного рассудка, немецким энциклопедиям ночной магии противостало великое греческое Добротолюбие — истинная энциклопедия божественного света.
Кризис модернизма
И вот, мы подошли к главному кризису, кризису модернизма, ставшему в наши дни планетарным явлением. Мне кажется, что в максимально упрощенном виде его возникновение можно охарактеризовать двумя основными чертами: взрывным развитием науки и техники и торжеством индивидуальности.
Наука и техника имеют библейское и христианское происхождение в большей степени, чем об этом принято говорить. Библия лишает космос божественности и устанавливает его собственный, присущий ему состав. Космос — это не божественный океан древних магий, не игра и не призрачная манифестация божества индуизма, это творение Бога, зеркало Его премудрости, доверенное ответственности человека.
Вероятно, стоит вспомнить и о том, что из магического космоса языческой древности демонические силы изгнали монахи, что именно они утвердили личность в ее свободе от небесных светил. Догматы неразделенной Церкви выработали антиномичное мышление, мышление напряженное, открытое, динамичное, которое и поныне остается движущей силой научного поиска. Аскеза ученого, аскеза исследователя, строгость, критический дух, все новая и новая постановка вопросов разрушили неподвижную мечтательность традиционных обществ.
Но в итоге современное христианство бросило космос, предоставив его самому себе, в то время как в видении отцов, в видении св. Франциска Ассизского, св. Бонавентуры, великих богословов средневековой Византии он был призван к преображению. Западные христиане были одержимы заботой об индивидуальном спасении, а на Востоке богословие божественных энергий и света осталось тайной монашества и перестало пронизывать своими лучами культуру.
Так мир был отдан непросвещенному рационализму и тем самым — воле к власти и воле к прибыли. И отсюда произошли, с одной стороны, сциентистская идеология, препарирующая вещи и лишающая их тайны, а человека — его духовного измерения, а с другой стороны, угроза самоубийства мира из-за нарушения ритмов и границ экологического равновесия, из-за прометеевской зачарованности вседозволенностью в биоэтике, наконец, из-за того, что поставлена под вопрос жизнь на поверхности земли. Подумаем о тех вещах, которые уже стали привычными: озоновые дыры, угроза истощения полезных ископаемых, лесов и морей. Неявная формула этих глубоких деформаций состоит в том, что не задаваясь вопросами о последствиях, надо делать все, что технически и научно возможно, как будто мы обречены жить только техническим прогрессом.
Торжество индивидуальности, по крайней мере в той степени, в какой индивид является не редукцией, а зерном личности, также коренится в Библии и христианстве. Для Бога Живого, Бога Личного человек предстает как “ты”, как участник диалога. За видимостью рока и греха Христос раскрыл личность.
По образу Троицы человек призван реализовать себя в общении. И конечно, закваска персонализма и свободы выработала и возвысила культуры, отмеченные воздействием христианства. Достаточно вспомнить провозглашение прав человека в конце XVIII столетия, непримиримое противостояние тоталитаризму — будь то Бонхеффера, Максимилиана Кольбе, Солженицына, Валенсы или Пореша. Однако и здесь деформации очевидны. Клонясь к закату, христианские народы согрешили против свободы, против красоты, против таинства брата, которое св. Иоанн Златоуст считал неотделимым от таинства алтаря.
С другой стороны, самодовлеющий гуманизм привел к претензии все объяснить и над всем господствовать, а провозглашение “смерти Бога” превратило гуманизм в антигуманизм. За смертью Бога последовала смерть человека, как заметил во время революции в России Николай Бердяев. Так наступила эпоха нигилизма. Помните крик безумца*: “Где Бог? — воскликнул он. — Я вам скажу — мы убили Его, вы и я. Но как мы могли это сделать, как мы могли исчерпать море? Кто дал нам губку, чтобы стереть целый горизонт? Что мы сделали, что отделили землю от ее солнца? Куда она теперь катится, есть ли еще верх и низ, не бредем ли мы сквозь бесконечное небытие, не чувствуем ли мы дыхание пустоты, не становится ли все холоднее и холоднее, не становится ли ночь все темнее и темнее?”
Нигилизм. Сначала — нигилизм теплый. Нигилизм великих идеологий, нигилизм, возвращающий к язычеству: “Земля и кровь” нацизма или секуляризированное иудео-христианское чаяние — марксизм. За ним последовал нигилизм — холодный после того как пепел Освенцима, снега Колымы, обагренные кровью рисовые поля Камбоджи погасили опьянение тоталитаризма. Холодный нигилизм, нигилизм тех, кто потерял мужество быть, нигилизм подростков-самоубийц, нигилизм циничный, нигилизм потребительского наслаждения, грубого или тонкого, нигилизм пыток. Секс и деньги, тяжелый рок и наркотики овладевают Европой и довершают процесс распада.
Возвращение религиозности
Но невидимой основой нигилизма является небытие. Подавленная тоска разряжается в каком-то духовном неврозе и безудержном поиске предельных состояний, чтобы забыться. В этом слышится стон души, и наступает возвращение религиозности. Возвращение религиозности происходит через многообразие индивидуальных поисков, через свободу и субъективное начало в человеке. Западная цивилизация культурно открыта и проницаема, она поглощает архаические образы и мифы. В нее проникают восточные религии. Например, во Франции тибетские иммигранты основали многочисленные монастыри, из которых льется свет. Многочисленные обращения в ислам отчасти объясняются присутствием по крайней мере двух миллионов мусульман, молящихся у всех на глазах, а также и влиянием работ, которые представляют шиитскую мистику как идеал света.
Обнаружение техники погружения в себя восточных религий отвечает на потребность человека в единстве и освобождении через осознание тела и его гармонии с универсумом. Что-то вроде науки или духовного сциентизма, ностальгии по иному знанию, по некоему “веселому знанию”, начиная с астрологии и кончая научным рассмотрением парапсихологии, овладела им. Это и тема реинкарнации, воспринятая на Западе как странствование одного и того же индивида от одного существования к другому, в то время как ни индуизм, ни буддизм ничему подобному не учат. Этот вариант реинкарнации кажется более понятным и менее жестким, чем традиционное представление об аде.
Так происходит переход от закрытого материализма к спиритуализму, открытому всем ветрам, всем духам. И поэтому возвращение религиозности облекается в многочисленные формы, часто сомнительные и двусмысленные. Я хотел бы сказать прежде всего о них.
Таково отвержение истории, будь то поиск убежища, ковчега, будь то откат к исчерпавшим себя историческим формам. Эта позиция сопровождается ненавистью к мифическому Западу и современности, сведенной исключительно к ее негативным сторонам. Такого рода секта выглядит как среда, авторитарная и сплоченная одновременно, извне поддерживающая разрушенных людей, которые выходят из одиночества, соединяясь в утерянном культе “хозяина”. Они горды тем, что отделены, они горды тем, что числятся среди малого числа спасенных, что могут проклинать всех остальных.
Иногда религиозность деградирует в сторону изживших себя форм, которые идеализируются и превращаются неприметным образом в идеологию. Эта опасность исходит от нынешнего бунта Востока. Понятно, что не от ислама как такового, но от радикального исламизма, стремящегося силой законсервировать традиционное общество, потрясенное современным миром. Конечно, не от иудаизма как такового, но от религиозного сионизма, ничуть не менее радикального, регрессирующего от Бога пророков к неумолимому Богу завоевания Ханаана. Эти же тенденции развиваются внутри крупных христианских конфессий: неопротестантские секты, особенно в Америке, схизма лефевристов в католическом мире и все то православие, которое одеревенело в смешении духовного и культурного, то есть в национализме или религиозном мессианизме, от Белграда до некоторых монахов Афона и многочисленных русских консерваторов.
Подобные тенденции дискредитируют возвращение религиозности и усиливают кризис. Я вспоминаю директора одного крупного парижского еженедельника, который недавно сказал: “Я вернулся из Ливана. Нет ничего более отталкивающего, чем этот бог монотеистов, который оправдывает взаимную бойню”. Гностическая воля к могуществу утверждается более тонко. Хорошо известно, что представляют собой продукты азиатского экспорта под названием “трансцендентальная медитация” или просто дзен, соответствующим образом поданый, чтобы нравиться.
Для многих на Западе речь, конечно, идет просто о контроле над телом, об умиротворении и расширении сознания, о лучше прожитом воплощении, которое может найти место в христианском синтезе. Все это состоялось или почти состоялось для элементарных форм йоги и некоторых японских боевых искусств. Но если идти дальше, то можно соскользнуть в объятия видения, где божественное не более чем глубинное измерение мира, где его сущность, принятая за абсолют, не превосходит, но обостряет “я” западного человека в каком-то невероятном духовном нарциссизме.
Налицо и вторжение гностической погони за могуществом. Заявляют о себе сложные эзотерические системы, в некоторых сторонах своего возвещения даже превосходящие туманность New Age, но к которым не стоит относиться с пренебрежением. Я склонен думать о наступлении утонченного синкретизма в трансцендентальном единстве религий, начиная с метафизики Рене Генона и абсолютной структуры Раймонда Абеллио и кончая метафашизмом Юлиуса Эволы, — и это только в рамках латинского мира.
Открытое христианство
Опорой надежды может быть только радикальное обновление христианства, то, что Владимир Пореш называет “открытым христианством”. Здесь я хочу лишь уточнить некоторые из интуиций, которые, как я думаю, вам уже знакомы. Во-первых, нужно, я бы сказал, рельефно явить бескорыстие — полное, ничему не служащее, но все освещающее. В обществе, где все продается и все покупается, где из всего извлекают монету, где все опошлено, в конце концов не остается ничего значительного. Равнодушие и насмешка — пена нашей цивилизации.
Симона Вейль в своей книге “Укоренение” восстает против воспитания, которое не открыто к тайне, а искусно ее обходит. Настоящее образование то, которое питает душу, ставит человека перед невыразимым. Оно учит его удивляться, оно учит его восхищаться. И это то, что, как мне кажется, должно осуществлять христианство: ставить нас перед лицом реальности, которую нужно созерцать, возвращать нас к восхищению бытием и томлению быть, тому томлению, которое само через животворящий Крест становится источником восхищения.
Нет необходимости настаивать на кризисе языка в нашем обществе. Может быть, литургическое славословие, хранимое в глубине бодрствующего сердца, в силах вернуть языку его службу любви и тайне, его способность “нарекать душу живую”, вновь обрести то, о чем сказано в книге Бытия. Свидетельствовать о Воскресении через праздник, через радость и более всего через деятельное сострадание, которое есть внутренний импульс и нашего движения, — не является ли это единственным средством радикального исцеления от насмешки и равнодушия? Обличение стоит не так много — надо служить, надо созидать.
Второй момент — надо быть на уровне высшей правды.
В обществе, где техника приобрела силу рока, а произвол индивида понемногу размывает все ориентиры, Церковь — я употребляю слово “Церковь” в единственном числе — должна будить сознание. Она должна напомнить о таинстве помощи бедняку на уровне межличностных отношений и в планетарном масштабе, о тайне человеколюбия и чадолюбия. И она должна противостать варварству технократии и напомнить современным людям, если они хотят жить вместе, что ценен каждый из них и что иудейская, греческая, христианская традиции сформировали наше чувство личности. Если смотреть глубже, то мы призваны утвердить права самой жизни. Жизнь имеет свой смысл, в глубине вещей лежит не небытие, но любовь. Любовь распятая, любовь, которая снова и снова воскресает.
Святые, и надо сказать, что их много больше, чем принято думать, часто незамеченные или даже непринимаемые, ежедневно приносят тому доказательство. Бог воплощается, Бог пребывает с нами, разделяя радость Каны, как и ужас страданий Гефсимании. Он торжествует над смертью и адом, чтобы открыть нам пути Воскресения, которые тоже часто остаются незамеченными и неожиданными. Он дает смерти, как и жизни, вкус Пасхи, Он бессмертен, и бессмертие отныне может распространиться на весь мир. Он есть неодолимое восстание жизни против смерти.
Итак, вера, полная открытость, надежда становятся благословением жизни, несмотря ни на что и, безусловно, именно этого благословения и ждет наше общество и имеет в нем настоятельнейшую нужду. Два года назад один телережиссер, тогда еще советский, с некоторым ироничным любопытством снимал группу христиан. Среди них он заметил молодую женщину. Ее молодость и красота побудили его дать крупный план и спросить у нее: “Итак, Вы счастливы, оттого что Вы христианка?” Она ответила: “Я страдаю, как и весь мир, но христианином становятся не для того, чтобы быть счастливым, христианином становятся, чтобы быть живым”.
Личность вне редукций
Третий момент — необходимо предложить обновленное восприятие Благой Вести. У христианской эпохи были и свои символы: Бог внешний, внешне всемогущий; объяснение зла как наказания Божия, как кары Божией; оправдание через единодушие, единодушие, впрочем, принудительное. Это путь тоталитарного мышления. Сегодня эти символы не срабатывают совершенно, разве что в сектах, и то, как их применяют ультратрадиционалисты, большие любители, как я уже говорил, ада для других, окончательно их дискредитирует.
Таким образом, с чего начать, если не с самого человека? С несводимости личности, как это делали русские философы. Секулярное общество о Боге молчит. Не есть ли эта странная стыдливость часто то, что отцы-аскеты называли забвением? Здесь наша позиция могла бы состоять в том, чтобы “углубить человека в экзистенцию”, как говорил Кьеркегор, углубить в экзистенцию через подлинную культуру. Если говорить совсем просто — пробудить его.
В течение нескольких лет я преподавал историю в парижском лицее, и пытался, когда речь шла о XIX веке, говорить с жаром о Марксе, Ницше и Достоевском. Но я не свидетельствовал. Я был скован обязательством придерживаться рамок светского образования, и много раз случалось так, что после занятий ученики подходили ко мне, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной, чтобы задать мне фундаментальные вопросы. Так мало-помалу нам нужно нащупывать язык, который сохраняет сдержанность, но не допускает молчания. Язык для того, чтобы сказать: Бог есть радость и свобода человека.
Другой момент — важно подчеркнуть, что Евангелие — это прежде всего Крест и Воскресение. Наш Бог — Бог воплотившийся, страдающий, Бог-Освободитель, сообщающий нам всеобъемлющее дыхание жизни. О Нем нельзя говорить иначе, чем на языке жизни, на языке порыва, на языке страстной любви. Отцы церкви (православные всегда говорят об отцах церкви) настаивали на том, что прошедший Страсти, Тот, Кто познал смерть и ад, есть сама личность Слова. В Гефсимании Бог страдает всеми нашими человеческими страданиями в их пределе. На Голгофе, когда Христос говорит: “Боже, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?” — так, как будто Бог стал атеистом вместе с нами, именно в этот момент все обращается в свою противоположность.
И в этом не узнаем ли мы сегодня, в самый разгар кризиса, то, что, возможно, так глубоко еще никогда и не знали, — переворот одряхлевшего представления о Боге, за которое мы еще так часто цепляемся? Нет более Бога самодовольного, Бога внешнего, Бога, готового нас раздавить. Но есть Бог “истощенный”, по слову ап. Павла, “истощенный от любви”, Бог, Который дарует Себя, как говорится в Прологе Иоанна, и Который действительно может разделить с нами нашу участь, чтобы разбить двери нашей темницы. Со времени Воплощения и Пятидесятницы мы вошли в глубочайший кризис, кризис воскресения, в котором спасение не индивидуально, не коллективно, а соборно и космично. Вот почему те, кто достигал вершин духовной жизни, не переставали молиться о всеобщем спасении, не ставили границ своей надежде, считая, что говорить об аде можно только по отношению к себе, проливая кровь своего сердца и усаживаясь за один стол с грешниками, как говорил старец Силуан и св. Тереза Младенца Иисуса, чтобы все люди спаслись.
Еще один момент состоит в том, чтобы настаивать на неразделимости двух измерений: общения и преображения. Объятые шумом и разделяющимися языками Духа, мы призваны к участию в тайне тайн, в тайне Божественной любви. Как писал Андрей Тарковский, комментируя свой фильм “Андрей Рублев”, “божественный ритм любви, конкретное разделение одного в трех и тройственное единение в одном открывают захватывающую перспективу на будущее, еще теряющуюся в веках”.
По образу Троицы каждый призван к тому, чтобы отдать свое собственное лицо Телу Христову, охватывающему все человечество, отдать и лицо своего языка, своей культуры, своего народа. Нужно, чтобы церковные общины стали теми центрами, откуда изливается соборность. Пусть наша жизнь разделится и пусть умножится, как преломляемый хлеб. Да не забудем мы, что на иврите слово, означающее хлеб, “лехем”, также означает танец, мечту, примирение, прощение.
Это — соборность и преображение. Человек пророческого духа — это человек пробужденный и пробуждающий. От него исходит жар христианского сердца, отныне имманентный плоти мира. Будущее Царство, уже таинственно присутствующее, вырывает нас из всякого болота отчаяния и ужаса. Небесный Иерусалим грядет на землю, всю землю, но освященную горением и трудами людей, открытых Слову, людей, алчущих правды и красоты. Наша надежда — освобождение каждого человека и всех людей от рабства смерти во всех ее формах: духовной, культурной, социальной и политической тоже, ибо человек и спасение человека неразделимы.
Предвосхищая эсхатон
В свете этого нам нужно будет безбоязненно встретить те серьезные проблемы, которых христианам не удастся избежать в третьем тысячелетии. Это проблема христианского истинного знания, в частности, знания вселенной, проблема космологии. Проблема отношения к телу и к земному миру. Наконец, встреча с нехристианскими религиями. Мы предчувствуем те пути, которые мы должны приготовить, и есть те, кто их уже готовит. Это путь сознательного сердца, умного сердца и тела, воскресающего в горниле этого огненного сердца.
Этот путь идет через аскезу, переставшую быть только делом монахов, но ставшую аскезой человека-творца и человека брачного. Это путь евхаристического, Христова отношения ко вселенной. Знание созерцательное, направленное вверх, символическое, придет, чтобы осветить и дать ориентиры знанию чисто рациональному. Это путь интеграции силой Святого Духа во Грядущем Христе имманентного и трансцендентного, Себя и Другого, то есть двух духовных полусфер человечества, которые можно было бы метафорически назвать полусферой индийской и полусферой семитской.
Одновременно Дух Святой представит в ином свете, освободит от ограниченности достижения и поиски современного гуманизма. Вместе с религиями пророков, такими, как иудаизм, возможно, и ислам, мы засвидетельствуем, что только Закон Божий делает человека человечным, вырывает его из царства смертоносных влечений, но мы уточним, что Воплощение, Пятидесятница, откровение Троицы ведут личность к абсолютному совершенству так, что этика закона должна раскрыться в этике творческой любви.
Мы последуем за исламской мистикой в ее восхищении перед неприступным, за мистикой Индии в ее настойчивом самоуглублении, но мы уточним, что сверх угасания ради утверждения Единого, сверх растворения индивидуума в океане света раскрывается бездна Бога Живого — “Авва, Отче”, — Бога Живого, Который ищет слияния без растворения, в Котором само единство возносит ради вечно обновляющейся любви творение в его инаковости Творцу.
Мы пойдем дальше Ницше, который незадолго до того, как впасть в безумие, мечтал: “За пределами льда, севера, смерти — наша жизнь, наше счастье”. Дальше — потому что Воскресение Христово ломает леденящую, дышащую севером стену смерти. Потому что Животворящий Дух действительно торжествует над духом придавленности, несет нам настоящую легкость, истинную радость, пространство, в котором можно быть преданным земле, потому что земля стала таинством.
Мы пойдем дальше Маркса и неолиберализма, потому что смысл Богочеловечества один может быть основанием того понятия о человеке и обществе, которое не забывает также о духовном измерении человека, которое помнит об экономических и социальных корнях, но еще более помнит о его непосредственной укорененности в Небесном Отечестве.
Мы пойдем дальше Фрейда, ибо истина желания состоит в том, чтобы опровергнуть смерть, и только ожидаемое и наступающее воскресение открывает желанию бесконечность, только оно вырывает нас из этого культа смерти, который преследует западную культуру, в конечном счете — и мысль самого Фрейда.
И пойдем дальше New Age, о котором я говорил выше, свидетельствуя о Христе, о Котором я сказал бы, что Он тео-антропо-космичен, что Он объединяет полноту Божества, полноту человека и полноту космоса в сиянии энергий Святого Духа, Дыхания Животворящего.
В этой брани мы готовим эсхатон, мы живем им раньше, чем он наступил, в символах, творениях и событиях цивилизации надежды. Здесь вырисовываются две основные задачи: дать возможность культурам третьего мира обуздать мир вещей и полностью осознать статус личности, не теряя своей самобытности в антикультуре индивидуализма и машинной лихорадки. С другой стороны, не надо препятствовать западному поиску, но оплодотворить его, расширить его поле через духовную интуицию, через безусловное уважение личностного начала, через видение природы, вдохновленное “Песнями твари” Франциска Ассизского или “созерцанием природы в Боге” в православной духовности.
Поэтому нам предстоит призвать, целиком сохраняя открытость гуманизма, к приоритету этики над техникой, личности над вещами, поэзии над политикой. Говоря кратко, призвать к творческой духовности, которая чем больше погружается в Бога, тем более способна преобразить самые основы общества и культуры.
Надежда — присутствие в ожидании
Итак, последнее, о чем я хотел бы напомнить — не призваны ли мы погружать надежду в глубину сердца для того, чтобы в нашем служении явить ее вовне? Из терпения, но терпения творческого, рождается надежда, которая с этого момента его поддерживает и укрепляет. Мы живем ожиданием пришествия Бога, надеждой на возвращение каждой вещи к ее жизни в Боге, ставшем человеком, ожиданием Царства, которое “внутрь нас есть” и которое притягивает нас подобно магниту. Потому можно назвать надежду видением грядущего как уже наступившего — так, как говорил о ней св. Павел.
Вера тоже касается вещей, как говорит апостол, которым еще только предстоит наступить, но она еще не обеспечивает верующему участие в реальностях, тогда как надежда таинственно убеждает нас в этом участии. Надежда есть как бы углубление веры, созревание веры, откровение проницаемости времен, концентрация веры до степени очевидности того, что мы видим гадательно.
Грядущий, Христос Прославленный, Царство — все это уже таинственно присутствует в Церкви как тайна, как парусия, парусия, которая означает одновременно ожидание и присутствие в Духе Святом Того, Кто грядет. Основное измерение в надежде — присутствие в ожидании, “уже” и “еще не”.
Царство, которого мы чаем, уже таинственно присутствует. Оно действует, оно ведет подкоп, если можно так выразиться, под временем, оно его минирует изнутри. Надежда пробивает каким-то образом путь сквозь время к тому событию, которое уже произошло, к грядущему, которое будет полным откровением этого события, сквозь времена, или точнее, сквозь саму толщу времени, как слышно разносящиеся в дымке звуки пасхальных колоколов.
Надежда, как и тревога, толкает человека вперед, к будущему, но совершенно иначе. В тревоге кроется будущее, несущее страх, от которого хочется отгородиться, но о котором человек знает, что отгородиться от него никак невозможно. Надежда открывает будущее, в котором раскрывается таинственное присутствие, делающее нас своими участниками. Она вызывает в нас доверие и приносит утешение.
В душе не могут сосуществовать тревога и надежда, но через веру, смирение, молитву, в служении тревога превращается в надежду. Тревога и надежда соединены в одной теме, теме будущего. Для тревоги будущее только имманентно, оно — в тисках необходимости. В истории Ирода и Пилата, в истории избиения младенцев оно подобно бездне и, в конечном счете, оно — смерть и небытие.
Для надежды мое будущее — Христос, и Он уже пришел. Он грядет, чтобы явить Себя в славе и силе. Он дает возможность мне лично и всем нам вместе — и в этом все та же тайна Церкви — превратить любую ситуацию смерти в ситуацию воскресения. И это история блаженных, это история общения святых, в добродетелях которых, по словам одного раннего богослова, проступает понемногу лик грядущего Христа.
Насколько надежда питается доверием, настолько тревога питается неуверенностью и затравленным бегством перед лицом пустоты. Безусловно, беспокойство есть и в надежде, но оно проницаемо, подвижно, способно слышать, не вызывает удушья в противоположность неуверенности тревоги. Оно есть просто необходимое внимание к тому, чтобы не забыть и не потерять руку Христа, Который во мраке вырывает меня, вырывает нас из смерти и ада.
Один древний аскет, монах Марк, говорил: “Сердце, в котором живет Христос, не может открыться иначе как через надежду, которая объемлет все”. Когда открывается глубина сердца, то оно бывает захвачено надеждой, тогда приходит мир, тот мир, который дает Христос, который не от мира сего. Это о нем говорил святой Серафим Саровский: “Стяжи дух мирен — и многие вокруг спасутся”.
Надежда приходит к нам, когда наше отчаяние не замыкается на самого себя, но распахивается навстречу Тому, Кто сораспинается с нами, чтобы открыть нам в Себе, в Духе Святом, пути воскресения. Когда сердце раскрывается, когда сердце каменное становится сердцем плотяным, тревога, отчаяние, безнадежность исчезают понемногу по мере того, как размягчается ожесточенное сердце, корка, которая прятала наше истинное сердце. Отныне нет более идеологий, умозрений, и прежде всего умозрений богословских, которые мы принимали всерьез. Отныне есть люди. За игрой масок и страстей мы обнаруживаем, что они есть.
Перевод с французского Алексея Костромина