Вышеславцев Б. Лев Толстой.

Гений каждой нации воплощает в себе и выявляет для всего мира душу своего народа, своей страны, своей природы, своей земли, своих небес. Толстой — это вся Россия, весь русский характер, вся русская судьба… Правда в индивидуальном, единственном преломлении, но в таком, которое, подобно алмазу, собирает все лучи спектра и излучает их во все стороны, во всем многообразии. Через Толстого, более чем через Пушкина, Гоголя или даже Достоевского, весь мир научился понимать и слышать голос русской души, русской совести. Без Толстого и нам было бы трудно созерцать и понимать свою противоречивую, жадную до жизни, отрешенно-религиозную и мятежную душу. Можно ли без Толстого вспоминать, представлять и любить русское детство, русскую влюбленность, русский героизм, русское раскаяние, русскую стыдливость души, русское умение умирать и русскую стихийную любовь к земле? И не свою только жизнь мы понимаем и созерцаем через него; можно сказать, что его жизнь, его образы стали нашей жизнью: искусство снимает разделение между «моим» и «твоим»; его «Детство и отрочество» мы однажды приняли в свое сердце, и навсегда оно слилось с нашим детством и отрочеством. И точно так же принимается к сердцу вся жизнь и вся судьба его героев. Он не ставит своих героев на расстояние, не делает их предметом иронии, анализа, различных психологических экспериментов, он их творит, животворит и сразу вводит в наше сердце, и мы их любим, как самих себя, любим за это богатство реальности, за этот трепет жизни, любим за то, что наша жизнь в них и с ними расширяется и становится богаче.

В этом особенность Толстого — в стихийном реализме, рожденном любовью к бытию. В искусстве рассказа, пожалуй, нет равного Толстому — не в смысле красоты образов, языка, ума, а в смысле стихийной способности порождать осязаемую реальность, ее любить и делать любимой. Вот почему, если мы любим Россию и хотим быть в России, если мы хотим вспомнить Россию и познать ее, мы должны читать Толстого: мы услышим запах деревень, крестьянскую речь, почувствуем дыхание русской земли, вместе с охотничьей собакой почуем испарения родных болот. Пусть нам не говорят, что она уже не существует — Россия Толстого, что исчезла дворянская, графская, помещичья Россия. Если бы это было так, советская Россия не предпочитала бы Толстого всем своим коммунистическим бытописателям, как об этом свидетельствуют все советские библиотеки. Толстой гораздо более живуч, чем коммунизм, ибо он есть русская душа, русская земля, русская стихия. Коммунизм есть навоз, который перерабатывается русской землей, перегорает в ней, а Толстой — это всепобеждающая сила русской жизненной стихии, сила русской земли, это Илья Муромец русской литературы.

 

В наше время господствует убеждение, и особенно среди русских, что другая — учительская, «пророческая» — сторона в творчестве Толстого есть период падения, есть ошибка, отступление от истинного художественного призвания. Тургенев в своем знаменитом письме к Толстому умолял его «вернуться к литературе». В этом мнении есть много верного, ибо в искусстве своем Толстой действительно неуязвим, а в пророчествах своих весьма уязвим: нет ничего легче, чем разбивать толстовство, разбивать те решения, при помощи которых Толстой хотел выйти из трагизма современной социальной и религиозной проблемы; но разбить решение — не значит уничтожить задачу; например, разбить коммунизм — не значит уничтожить социальный вопрос. Сила Толстого — в постановке проблем, которые предстоит в ближайшем и в дальнейшем будущем решать человечеству, и в частности России. Он верно их предвидел, предсказал и поставил, а главное — он поставил их так, что от них нельзя отвернуться, нельзя пройти мимо. Он поставил их, как трагические проблемы совести современного человека, тою силою проникновения, которая дает власть «глаголом жечь сердца людей».

 

У нас в России принято было венчать Толстого лаврами как художника и побивать камнями как пророка. Но гений и лжепророчество — «две вещи несовместные». И Толстой популярен во всем мире именно своими «лжепророчествами». Не настало ли для нас, русских, время реабилитировать Толстого?

 

Каждый студент юридического факультета умел опровергать «непротивление злу насилием», и во всех курсах государственного права фигурировало для оправдания государству соловьевское «злодей, насилующий ребенка». Неужели Толстой не понимал, что хорошо и похвально спасти ребенка от злодея при помощи государства? Но он предвидел, что государство займется не только этим, не только борьбою с индивидуальными преступлениями, а вступит неизбежно на противоположный путь, на путь совершения социальных преступлений. Мысль Толстого состоит вот в чем: самое страшное зло, имевшее место в истории, и зло, которому предстоит в будущем возрастать, заключается не в отдельных злодеях, не в уголовных преступниках, нарушающих закон, могущих раскаяться и почти всегда сознающих себя преступниками; нет, гораздо страшнее зло, совершаемое в форме социально организованной, совершаемое «именем закона» (au nom de la loi), зло, совершенно безнаказанное, более того, считающее себя оправданным, воображающее себя добрым. Самые страшные преступления, совершенные на земле, были совершены не уголовными преступниками: Сократ был отравлен не злодеем и Христос был распят не разбойниками; эти деяния были совершены именем закона («мы имеем закон и по закону нашему он должен умереть»). Государство не могло их защитить, как этого требовало бы «оправдание государства», просто потому, что это оно их убило. Социальное преступление может принимать различные формы — формы войны, формы монархической и революционной тирании (опричнина и конвент), но сущность его остается той же: оно совершается властью, оно облекается в форму закона, оно оправдывает себя тем, что борется со злом насилием.

 

Поставить такую трагическую проблему перед мировой войной, перед русской революцией, перед коммунистической опричниной и инквизицией — значит воистину обладать пророческим даром. Коммунистическое государство с невероятной силой выявило ту антихристианскую природу этатизма, ту природу «холодного чудовища», которое поразило Толстого и преступления которого он предвидел.

 

Великий художник, наделенный пророческим даром, не решает, а ставит трагические проблемы, те, которые предстоит решить грядущим поколениям. Но люди толпы не любят ничего нерешенного и прежде всего хватаются за решение. Так было и с толстовцами. Толстой оказался им не по плечу, и они урезали и упростили его могучую, трагически-противоречивую индивидуальность. Среди церковных людей существует легенда, что Толстой перед смертью, уходя от своей предшествующей жизни, шел к Церкви, шел в Оптину Пустынь, но только толстовцы его не пустили. В этой легенде, независимо от ее фактической верности, есть глубокий символический смысл. Часто учитель оказывается в плену у своих учеников. И такой чуткий художник и дерзновенный искатель едва ли мог не видеть духовной бедности, сектантской узости, эстетической пошлости своих толстовцев. Остается неизвестным, от кого Толстой бежал: от своего дома или от своего сектантского окружения.

 

 

Вестник РХД. № 196. I – 2010.

 

* Вышеславцев Борис Петрович (1877, Москва — 1954, Женева) — философ, выслан из России в 1922 г., сотрудник Н. Бердяева по ИМКА-Пресс и по изданию журнала «Путь», профессор Св.-Сергиевского института в Париже.