Постмодернистская религиозно-философская библиотека

Асмус В. Статьи.

протоиерей Валентин Асмус. Статьи.

Архиепископ Марсель Лефевр и католицизм XX века

Раскол. Это слово, столь знакомое русским людям, слово, обозначающее столь специфическое явление русской церковной истории, в последние годы все чаще звучит в совсем другой части христианского мира - в католичестве. Там в последние два десятилетия возник и канонически оформился раскол "интегристов" (это слово, обозначающее тех, кто хочет сохранить традицию в целостности и неприкосновенности, употребляют непримиримые враги движения), или "традиционалистов" (более мягкое выражение, появившееся на страницах католической печати, когда из Ватикана последовало распоряжение умерить критику в адрес адептов этого движения).

Движение католических традиционалистов неразрывно связано с именем архиепископа Марселя Лефевра, скончавшегося 25 марта 1991 года, в день Благовещения по григорианскому календарю, в католический Страстной Понедельник.

Этот человек прожил долгую жизнь. Родился Лефевр в 1905 году в семье текстильных ремесленников. У него было семь братьев и сестер. Один из братьев стал священником, три сестры ушли в монастырь. Не достигнув 24 лет, будущий архиепископ уже рукоположен в сан священника. В 1930 году он отправляется миссионером в Габон, где предстоит ему трудиться 15 лет. Здесь он со всей остротой ощущает несоответствие своих убеждений и того духа, который все более охватывает современный мир. Миссионер Лефевр ощущает себя не только вестником Евангелия Христова, но и носителем всех истинных ценностей христианской европейской культуры, в то время как французские колониальные власти покровительствуют исламу, который начинает делать большие успехи в Черной Африке. В 1947 году Лефевр рукоположен в епископа и назначен в Дакар. В то время как Европа капитулирует перед домогательствами Америки и в безумно короткие сроки проводит деколонизацию, монсеньор Лефевр противится африканизации католического клира в Сенегале. Это приводит к конфликту с президентом "молодой республики" Сенгором, и по его требованию в 1962 году Ватикан смещает епископа.

В том же году начинается Второй Ватиканский собор. На протяжении четырех лет собор имел четыре сессии; он стал одним из важнейших событий в многовековой истории католицизма. Созванный папой Иоанном XXIII и продолженный его преемником Павлом VI, собор имел самые благие цели - преодолеть окостенение церкви, сблизить ее с современным миром, пересмотреть отношения католичества с другими христианскими вероисповеданиями и даже с нехристианскими религиями - одним словом, обновить церковь. "Аджорнаменто" (обновление) - это был официальный лозунг Иоанна XXIII. Но у нас слова "обновление", "обновленчество" вызывают самые печальные воспоминания. В силу постановлений собора была произведена литургическая реформа, которая состояла не только в упразднении латыни как литургического языка, но и в замене старых богослужебных текстов вновь составленными. Позднее Лефевр однозначно определит собор и все, что из него проистекло, как "церковный СПИД". На самом соборе он активно выступал за хранение традиционного учения, против всех заблуждений в церкви и в современном мире.

Понятен трагизм положения этого епископа. Как католик он обязан верить в папскую "непогрешимость" (то есть безошибочность). Однако его христианская совесть не может примириться с тем, что начинается в церкви после собора. И мало-помалу Лефевр начинает обособляться. Отстраненный в 1968 году Ватиканом от всякой официальной должности, он основывает в 1970 году "Братство святого Пия X". Имя этого папы знаменует ушедшую эпоху: в 1907 году он издал замечательную энциклику против церковных модернистов, содержащую развернутую критику обновленчества как философии, как стиля религиозной жизни, как богословия, как критического направления в исследовании Библии и церковной истории [1]. В 1974 году Лефевр выступил со своего рода манифестом, где он осудил "неомодернистскую и неопротестантскую" позицию Рима после Второго Ватиканского собора. В результате церковные власти запрещают деятельность "Братства святого Пия X", в рамках которого Лефевр руководил воспитанием будущих священников. Архиепископ отказывается подчиниться и в июне 1976 года совершает первые "незаконные" священнические рукоположения. В следующем месяце Павел VI запрещает его в священнослужении. Однако полного разрыва еще не наступило. В сентябре того же года Павел VI встречается с Лефевром, но эта встреча не привела к примирению. Новый папа Иоанн Павел II очень скоро после своего избрания вызывает к себе Лефевра, и появляется надежда, что консервативный папа-поляк договорится с мятежным прелатом. Папа обещает уступки сторонникам старого богослужения и высказывается против крайностей модернизма, а Лефевр подтверждает свою верность папе. Однако Католическая церковь вовлечена в такой всемирный процесс, с которым и сам папа ничего поделать не может, каковы бы ни были его личные настроения. В разгаре экуменизм, а на горизонте все яснее вырисовываются контуры надвигающегося гиперэкуменизма, то есть организованного стремления к объединению всех религий вообще. В 1983 году папа посещает римскую синагогу, а в 1986 году участвует в молении представителей всех религий в Ассизи. Все такие действия встречают живейшую критику со стороны Лефевра. Контакты с Ватиканом все же продолжаются. В мае 1988 года монсеньор Лефевр ведет переговоры с кардиналом Ратцингером, в результате которых подписывается протокол: Лефевр заявляет о признании власти папы, учительного авторитета церкви, а также действительности мессы, совершаемой по реформированному обряду, обязуется прекратить свою решительную критику Второго Ватиканского собора; представитель Ватикана, со своей стороны, обещал разрешение на деятельность лефевровского Братства на территории всей Католической церкви. Однако после ночи, проведенной в молитве, архиепископ Лефевр забирает свою подпись назад и вскоре заявляет о своем намерении рукоположить нескольких епископов. 30 июня 1988 года он вместе с одним бразильским епископом рукополагает четырех епископов. С точки зрения католической каноники, эти рукоположения действительны, хотя и незаконны. Решительный шаг сделан. Лефевр, чувствующий приближение смерти, обеспечивает дальнейшее существование своего движения. 2 июля папа объявляет архиепископа Марселя Лефевра отлученным от Католической церкви. Этим актом Ватикан надеялся вызвать массовое дезертирство из рядов сторонников Лефевра. Но ничего подобного не произошло. За прошедшие годы после объявления схизмы число семинаристов в семинариях, организованных "Братством святого Пия X", неуклонно росло, в то время как в семинариях, верных апостольскому престолу, оно неуклонно падает. Правда, многие священники, воспитанные и рукоположенные Лефевром, заявили о своем примирении с папским престолом. Но, похоже, Лефевр ничего не имел против этого: ведь не он хотел этого разрыва с Римом. Ватикану пришлось пойти на уступку перед этими священниками: им не только разрешено служить по старым богослужебным книгам, но также предоставлена возможность быть канонически независимыми от местных епископов. Так что после разрыва существует два лефевровских движения: одно совершенно независимо от папы, другое действует внутри официальной церкви.

Когда было объявлено о смерти архиепископа Марселя Лефевра, на дверях парижского прихода традиционалистов церкви святителя Николая (из-за которой архиепископ Парижский ведет многолетнюю тяжбу с приверженцами Лефевра) был вывешен его фотографический портрет, а под ним чья-то рука начертала слова святого апостола Павла: Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил [2].

В чем же был подвиг Лефевра, какое дело он созидал? Все годы своего священнослужения он больше всего занимался воспитанием юношества, в первую очередь - будущих священников. Он не был ни большим богословом, ни блестящим проповедником, ни плодовитым писателем. Но слово его дышало искренностью, в нем была большая моральная сила и подлинное горение веры. Однако дело не только в его несомненных личных достоинствах и дарованиях. В его слове многие чистые души услышали ответ на попытку смешать Церковь Христову со стихиями мира сего. Именно поэтому имя Лефевра стало знаменем, под которое собрались и продолжают собираться многие тысячи отнюдь не худших сынов и дщерей Католической церкви. Пусть это - небольшое меньшинство в католическом мире, но это - влиятельное меньшинство, в нем много представителей культурной и социальной элиты.

Конечно, Лефевр был ультракатоликом. Многие направления его борьбы имеют католическую специфику. Но главный фронт объявленной им войны - модернизм и экуменизм, и здесь он очень часто перекликается с православным миром, который также, в лице самых достойных своих представителей, выступает против этих двух врагов истины Христовой.

Защищая традиционные учения о папстве, Лефевр в то же время защищает свободу епископа, которую хотят связать коллегиональными учреждениями. "Коллегиальность, которая соответствует термину "равенство" французской революции, - это разрушение личной власти; демократия - разрушение авторитета Божия, авторитета папы, авторитета епископов".

Лефевр оценивает современное положение как исключительно серьезное. Часто звучит в его проповедях эсхатологический мотив. "Сатана теперь развязан, может быть, идет одна из его последних битв, генеральное сражение. Он атакует со всех сторон".

Первый богоборческий кризис наступил в эпоху Реформации. Авторитет Бога и Церкви был заменен личным сознанием и личной совестью.

Еще более драматический, более трагический кризис - Французская революция. "Тех, кто повелевал и управлял нами во имя Господа нашего Иисуса Христа, во имя Божие, заменили теми, кто стал править во имя богини Разума... С тех пор как нас отдали во власть людей, которые уже не обращались к Богу, мы стали рабами этих людей... вы знаете историю всех войн, которые за этим последовали, всех драм, какие пережила Франция за два века, всей крови, которая была пролита вследствие забвения Бога, подмены Его сознанием и разумом". Однако не все было еще потеряно. В некоторых местах происходила благодетельная реакция, возрождалась церковь, возрождались христианские монархии. Правда, в XIX веке в самой Католической церкви возникали либеральные течения, которые хотели примирить христианскую традицию с доктринами протестантизма и "Просвещения", с идеологией Французской революции. Но такие течения незамедлительно и строго осуждались магистериумом (то есть учительной властью Церкви).

Третий большой кризис разразился в понтификат Иоанна XXIII, когда начался собор, на котором была небезуспешно предпринята попытка ввести элементы протестантизма и масонского "Просвещения" в само учение церкви. На соборе действовало очень хорошо организованное либеральное меньшинство, которое всеми правдами и неправдами навязывало свою волю большинству епископов и самому папе. За кулисами, в экспертных комиссиях собора работали крупнейшие теологи-модернисты. (Одного из них, Ганса Кюнга, папа Иоанн Павел II был вынужден несколько лет назад отстранить от преподавания в католических учебных заведениях.) В результате собор получился адогматическим. Сами папы это подчеркивали, заявляя, что Второй Ватиканский собор - не такой, как другие, что он имеет чисто пастырский характер. Лефевр заключает из этого, что собор не имеет поэтому характера непогрешимости, ему не обязательно во всем повиноваться, его деяния можно обсуждать и критиковать. Папа Павел VI, напротив, в письме Лефевру провозгласил, что Второй Ватиканский собор важнее Первого Вселенского Собора в Никее!

Значение собора отнюдь не ограничивается формальным смыслом суммы всех его многочисленных постановлений. Собор вызвал на историческое поприще силы, дотоле таившиеся под спудом, произвел глубочайшую революцию всей церковной жизни, всколыхнул весь католический мир: с одной стороны, многие ответили на собор с горячим энтузиазмом, с другой же стороны - в результате него произошли массовый отход от церкви и снижение религиозной активности.

Собор усвоил идеологию прогресса. В его документах историческая жизнь народов - независимо от их отношения ко Христу и к церкви - изображается как путь ко все большему благу. Не случайно ходатайства нескольких сот (!) епископов, которые по инициативе примаса Польши кардинала Вышинского предлагали соборно осудить коммунизм, оказались "затерянными". Прогресс объявляется духовной ценностью. Культивируется концепция "взрослой" человеческой личности, не нуждающейся ни в каких авторитетах и обретающей Христа в личном выборе, ценой разрыва с прошлым. Этим принижается, а то и вовсе отрицается изволенное Богом влияние семьи, среды и прочих авторитетов. Таким образом, всякому верующему пытаются навязать психологию интеллектуала, выращенного современной безбожной цивилизацией. Лефевр убедительно критикует такую "интеллигентщину": "Если нужно было бы ждать, когда появится понимание религиозной истины, чтобы веровать и обратиться, то христиан было бы очень мало... Господь наш требовал не понимания, но веры. Только живая вера дает понимание".

Собор провозглашает религиозную свободу. С точки зрения Лефевра, это - смертельный удар по церковному учительству, которое по своей природе несовместимо с этой свободой: "Магистериум предлагает Истину, морально обязывает личность принять ее, то есть лишает личность моральной свободы. Конечно, личности дана психологическая свобода, но возможность отвергнуть учение не дает права его отвергнуть. Человек должен веровать под угрозой осуждения... Концепция религиозной свободы еще может допустить диалог на равных началах, информацию, но несовместима с пламенной проповедью о необходимости обращения для того, чтобы спастись, и об угрозе вечного осуждения, тяготеющей на тех, кто отказывается верить и пребывает в грехах своих... Смысл существования магистериума - уверенность в обладании Истиной. А Истина по своей природе нетерпима к заблуждению, как здоровье противоположно болезни. Магистериум не может допустить права на религиозную свободу, даже если он ее вынужден терпеть. Ведь Бог не дал человеку выбирать религию. Он оставил ему только несчастную возможность, которая есть слабость человеческой свободы. Церковь упрекают в том, что она требует религиозной свободы, будучи в меньшинстве, и отрицает ее, оказавшись в большинстве... Ответ нетруден. Истина - источник блага, добродетели, справедливости, мира. Там, где Истина, обнаруживается ее благотворное влияние на общество. Церковь требует признания того, что она несет блага, драгоценные для государств, и как следствие этого - предоставления ей права распространять эти блага... Когда Церковь в большинстве, она обязана ради Истины и ради блага народов преподавать правое учение и распространять таким образом все благодеяния, вытекающие из Истины, среди граждан, охраняя их от заблуждения и пороков. Только тот, кто живет в абстракции, в ирреальности, рассуждает об Истине совершенно безотносительно к тому благу, которое с нею неразрывно связано, а равно и к тому злу и пороку, которые неотделимы от заблуждения. Лучше признать, что только благо имеет права, а зло их не имеет. А то, что говорится о благе, должно быть утверждаемо также и об Истине... Однако ныне на смену Истине церковной идет новая догма о достоинстве человеческой личности и о верховном благе свободы... Свобода, какой желают те, кто делает из свободы абсолютное благо, химерична. Часто свобода ограничена в моральном плане, и тем более она ограничена в порядке интеллектуального выбора. Бог замечательным образом позаботился о восполнении немощей человеческой природы посредством тех семей, которыми мы окружены: той семьи, которая дала нам жизнь и должна дать нам воспитание; родины, правители которой должны облегчать нормальное развитие семей в сторону совершенства материального, морального и духовного; Церкви, через ее епархии, где епископ - отец, а приходы - те религиозные ячейки, где души рождаются к жизни божественной и питаются для этой жизни Таинствами. Определять свободу как отсутствие принуждения и побуждения значит разрушать все авторитеты, поставленные Богом в центре этих семей для облегчения хорошего употребления свободы, данной человеку для постоянного искания блага, а также и для побуждения к благу тех, кто тебе вверен".

Ныне в церковь проникла "новая всесторонняя концепция, концепция жизни, мира, церкви, которая полностью и совершенно отличается от истинной концепции церкви. Новая концепция основана на масонских принципах, которые суммируются в знаменитых трех словах: "свобода", "равенство", "братство"; это все может быть очень хорошим, но также может означать очень плохие вещи. Если свобода полная, то есть все предоставляется личному сознанию и личной совести и отменяются все законы, это означает разрушение всякого авторитета, и именно против авторитетов направлен трехчленный лозунг.

Свобода моей совести означает, что я делаю что хочу, не зная ни закона, ни личного авторитета.

Равенство значит, что все мы равны и не хотим авторитета. Братство - но без Отца. Без Отца - братство масс... Но как можно представить себе братство без отечества, без отца? Вот чему нас хотели научить: разрушению авторитетов, покушаясь этим самым и на авторитет Бога. Это - прямое нападение на Бога, так как всякий авторитет происходит от Бога и участвует в авторитете Божием".

Провозглашение принципа религиозной свободы прямо связано с отказом от догматизма. Догма оказывается не вечным Богооткровенным учением, но результатом человеческих исканий, постоянно изменяющимся и эволюционирующим. Постоянные искания объявляются нормативом догматического сознания. Радикально меняется отношение к другим религиям. Миссионеры получают совет: не стремиться сделать, скажем, из мусульман христиан; хорошо, если удастся сделать из них хороших мусульман. Христианская миссия превращается в одно лишь служение социально-экономическому прогрессу. В итоге многие миссионеры разочаровываются в своем призвании и удаляются восвояси.

Наперекор модному мнению о том, что любая религия так или иначе ведет человека ко спасению, Лефевр высказывает более традиционные взгляды о возможности спасения в других религиях. "Церковь - единственное общество, основанное Христом для нашего спасения: Церковь не просто полезна. Она необходима для нашего спасения. Без Церкви мы не можем спастись... Так что же, скажут, ни один протестант, ни один мусульманин, ни один буддист, ни один анимист не спасется? Я этого не сказал. Но говорю и утверждаю... что никто, даже из мусульман, даже из протестантов, даже из анимистов, не может спастись, кроме как благодатью Церкви, благодатью Креста Господа нашего Иисуса Христа... Нельзя спастись через ислам, через буддизм, через протестантизм: через заблуждение не спасаются. На небесах нет буддийской, ни протестантской церкви, на Небесах только одна Церковь - Христова... Можно спастись в этих религиях, но не через них".

Лефевр показывает, что объявленный Вторым Ватиканским собором экуменизм означает сближение с протестантскими конфессиями, уступки им по широкому фронту. В отличие от прежних времен, когда Католическая церковь не допускала, чтобы миряне читали Библию, ныне изучение всеми верующими Священного Писания всячески поддерживается и приветствуется. Казалось бы, произошло возвращение к древней норме, утраченной католичеством. Однако Лефевр предостерегает против проявляющейся здесь протестантской тенденции. Выдвигая на первый план Библию, умаляют значение Священного Предания, как будто не оно раскрывает истинный смысл Библии, как будто Библия, оторванная от Предания, может быть понята безошибочно. Звучит прямой призыв ограничиться одним только Писанием. Например, известный "Словарь библейского богословия" под редакцией Ксаверия Леон-Дюфура, переведенный также на русский язык [3], излагает богословие без всякого обращения к двухтысячелетней христианской традиции. Лефевр обличает тех, кто, призывая держаться одного Евангелия, одновременно разрушает церковную веру в богодухновенность Писания. На соборе открыто говорилось, что богодухновенными в Евангелии следует считать "только истины, необходимые для нашего спасения".

Влияние протестантства или, что то же, искание компромисса с ним ощущается и в литургических реформах, произведенных по почину собора. Произошло явное умаление почитания Богородицы и святых, изображения которых удалены из многих церквей, богослужение "гуманизируется", акцент ставится не на богообщении, а на человеческом общении членов общины. Прежде в католических церквах престол стоял у алтарной стены и месса совершалась священником лицом к престолу и спиной к прихожанам, как и в православных храмах. Теперь престол выставляется вперед и священник совершает мессу, стоя между престолом и алтарной стеной, лицом к народу. Выдвигается новое понимание мессы как "вечери", "трапезы", "воспоминания о Христе". Затемняется, а иногда и прямо отрицается вера в реальное присутствие Христа в Евхаристии. А в таком случае и само Таинство не совершается. По схоластическому учению, которое, естественно, разделяет Лефевр, для совершения Таинства необходимы три условия: "материя", "форма" и "необходимое намерение", то есть намерение священника совершить Таинство по вере Церкви. Если священник не признает веры Церкви, то и Таинства, совершаемые им, недействительны.

Лефевр не возражает против богослужебного чтения Писания на национальных языках. Однако он решительно против перевода других литургических текстов с латыни, которая есть "сокровище единства, универсальности, таинство, которое никакой человеческий язык не может ни выразить, ни описать". Надо сказать, что проблема сакрального языка не есть чисто католическая проблема. Греки никогда не откажутся от языка Нового Завета, от языка Иоанна Златоуста и Василия Великого. Церковно-славянский язык в пределах славянского мира не только связывает нас со всей традицией, но и осуществляет единство в литургической жизни всех православных славян.

Но богослужебная реформа у католиков не ограничивалась заменой латыни современными наречиями. В Риме приняты четыре новых канона мессы, причем только один из них более или менее соответствует прежнему римскому канону, а остальные - результат современного творчества. И это было только начало. Произошел взрыв творческой активности в области литургической жизни. В одной только Франции вошло в употребление более ста (!) канонов мессы, одобренных на разном уровне. Как считает Лефевр, уже сама вариативность, анархическая возможность выбирать из всего множества этих текстов "то, что больше нравится", разрушает благоговейное отношение к богослужению как к установлению Божию. Невозможно глубоко изменять "закон молитвы", не реформируя вместе с тем "закон веры". "Новой мессе соответствует новый катехизис, новое священство, новые семинарии, церковь харизматическая, пятидесятническая, все, что противно ортодоксии и учению всех времен". В этой новой церкви разрешено очень многое, а запрещено только одно: следовать прежнему учению и совершать богослужение старого времени. Строгость этого запрета Лефевр ощутил в полной мере.

"Главное усилие сатаны, - говорил Лефевр, - состоит в том, чтобы ввергнуть нас в непослушание традиции через сам принцип послушания". Современный католик (и только ли он?) стоит "перед мучительной дилеммой: или послушание с риском потери веры, или непослушание с сохранением веры неповрежденною; или послушание и сотрудничество в деле разрушения церкви, или непослушание и работа для сохранения и продолжения церкви".

Лефевр со своими последователями решительно выбрал "принадлежность к церкви всех времен с отказом принадлежать к церкви реформированной и либеральной". В своей мужественной борьбе он вдохновлялся примерами древних святых отцов, которые не боялись иногда противостоять всему миру (один римский прелат кричал на него: "Нечего разыгрывать Афанасия Великого!"). Вдохновлялся он и примером мучеников Вандеи, павших в борьбе с Францией революционной за воссоздание Франции христианской. "Новая христианская цивилизация", к которой ведут модернисты, - антихристов обман. Ибо "уже была христианская цивилизация, и нечего изобретать ее".

После изменений последних лет в Европе течение традиционалистов получило новые возможности в бывших странах "народной демократии". То тут, то там, от Балтики до Дуная, появляются проповедники-"интегристы", на стенах градов и весей развешиваются приглашения на "мессу святого Пия X". Церковная ситуация в странах Восточной Европы различна, но в целом настроения там более консервативные, чем на Западе. Будущее покажет, насколько силен католический традиционализм, но уже сейчас видно, что он жизнеспособен, и кончина монсеньора Лефевра вовсе не означает конца возглавленного им движения.

Примечания

Изд. по: П. В. А. Архиепископ Марсель Лефевр и католицизм XX века // Regnum Aeternum (ΑΙΩΝΙΟΣ ΒΑΣΙΛΕΙΑ. Царство вечное). М.; Париж, 1996. С.221-232. - Изд.

1. См. русский перевод в кн.: Цельное Знание. Сб. 1. Современные течения религиозно-философской мысли во Франции. Пг., 1915.

2. 2Тим.4:7. - Изд.

3. Словарь библейского богословия / Под ред. Ксавье Леон-Дюфура, при сотрудничестве 70 экзегетов. 1288 столбцов. 2-е изд. Брюссель: Жизнь с Богом, 1990. - Изд.

протоиерей Валентин Асмус

Принципы богословского подхода к истории

История как часть гуманитарного знания, по определению, средоточием своим имеет то или иное видение человека. Существует множество школ и направлений, объясняющих исторический процесс. Чаще всего в основу объяснения кладется какой-то один фактор: экономический, политико-юридический, культурно-психологический, расово-географический и т.д. Такой подход редуцирует, сводит на какую-то одну плоскость все многомерное богатство того мира, где живет и действует человек, и зажимает человеческую душу в жесткие тиски того или иного детерминизма. Не нужно отрицать того, что во всех этих школах (не исключая даже самого вульгарного марксистского или фрейдистского материализма) может содержаться какая-то частичная правда о человеке и его истории. Но, с другой стороны, и наиболее синтетический, комплексный подход, объединяющий в цельную картину все эти разносторонние факторы (в последнее десятилетие такое многостороннее видение истории становится преобладающим), христианского историка оставляет неудовлетворенным.

Христианство отказывается видеть в человеке только объект воздействия космических, климатических, физиологических, экономических, социологических, политических, культурных и прочих факторов. Христианство утверждает неотъемлемую свободу человеческой личности, которая не может быть ограничена перечисленными детерминантами. Поэтому христианство утверждает персоналистический подход к истории, и христианскому воззрению на историю наиболее соответствуют те ее интерпретации, которые в центр истории ставят личностное бытие. Но и безудержный персонализм и волюнтаризм не могут удовлетворить того, кто стремится к христианскому пониманию истории.

Дело в том, что христианское видение истории теологично. Для него история определяется не только жизнедеятельностью человека и различных человеческих сообществ: племен, наций, сословий, классов, государств, религиозных общин. Христианская вера утверждает, что главный, суверенный делатель, творец истории есть Сам Творец мира и человека, Который воззвал человека из небытия, чтобы сделать его Своим свободным соработником.

Богооткровенная религия существенно исторична, она говорит о величии человека в изначальном Божественном замысле о нем, о его предназначении к обожению, она говорит о любви Бога к человеку и о богодарованной свободе человека, предполагающей высшую ответственность человека перед Богом. В отличие от язычества (и неоязычества), для которого человек - только часть природного космоса и объект воздействия сверхчеловеческих сил, для христианства человек есть средоточие видимого и невидимого мира, не только любимое творение Божие, но и соработник Божий. Отсюда - основополагающий историзм христианского миропонимания. Мир движется в истории - от творения и грехопадения до Боговоплощения и от восстановления человечества во Христе до эсхатологического завершения.

Христианский историзм есть теологический персонализм: он описывает драматические взаимоотношения любящего Творца человеков с Его творениями, которые отвечают на любовь Его или ответною любовью, трудясь в исполнении воли Его, или же противлением.

Вся история от Адама до Рождества Христова есть промыслительная подготовка человечества к Боговоплощению, где, как и всегда в истории, действуют и Бог, и человек. Боговоплощение, центральное событие человеческой истории, совершается тогда, когда Ветхозаветная Церковь возращает и воспитывает в своих недрах Пресвятую Богородицу, Которая, исправляя преслушание Евы, в послушании приняла волю Божию. Ангел, благовествуя Благодатной о рождении Сына, выражает весть в форме мессианского пророчества, внятного ветхозаветному сознанию: "Даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца" (Лк.1:32-33). И Сама Приснодева воспевает спасение мира в подобных же мессианистических выражениях: "Милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей, рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных, алчущих исполнил благ, а богатящихся отпустил ни с чем" (Лк.1:50-53). Здесь имеется в виду созидаемое домостроительством Божиим Царство не от мира сего (Ин.18:36), Царство, ему же не будет конца, исповедуемое в Символе веры, эсхатологическое Царство, которое нельзя полностью отождествить ни с какой земной реальностью, даже с Церковью, воинствующей на земле. Но это Царство входит в жизнь нашего, здешнего, нынешнего мира, ибо прославленному Сыну Человеческому "дана всякая власть на небе и на земле" (Мф.28:18). Царство Христово становится историческим фактором. И для полноты эсхатологического свершения имеет большое значение, насколько широко, насколько глубоко, насколько сильно и действенно войдет Царство Христово в жизнь мира сего, во зле лежащего (1Ин.5:19), но призванного ко спасению (Ин.3:17).

С самого начала христианской истории Церкви пришлось столкнуться с Римской Империей, которая поначалу была враждебна христианству. Но даже в Апокалипсисе, который, отправляясь от событий I в., предсказывает конечное, самое страшное столкновение сынов противления с Победителем смерти и ада, Господь Иисус Христос именуется "Владыкой царей земных" (1:5), Который соделывает омытых Кровью Его "царями и священниками" (1:6). Таким образом, абсолютная норма - подчинение царей земных Царю Небесному, и этой нормы никак не может отменить ни противление Римской Империи христианству в период гонений, ни конечное восстание на Бога апокалиптических зверя и блудницы. Уже во II в. святой Мелитон Сардский видел в Империи "совоспитанницу" Христовой Церкви (Евсевий. Церк. ист. IV,26,7). Распространение на огромную территорию единой политической власти и преобладание в этом пространстве одного языка (а таковым преобладающим языком был в I в. греческий) было, несомненно, промыслительным для распространения Благой Вести в миpе (так же, как еще до Рождества Христова таким средством явился перевод ветхозаветного Откровения на греческий язык). Церковь приняла "всемирную" Империю как политическую реальность и как политическую идеологию, видя в Империи силу, "удерживающую" (2Фес.2:6-7) мир от распада и хаоса. Но Церковь приняла и эллинистическую культуру как положительное средство распространения Благой Вести. Церковь сделала свой выбор в противостоянии экстремистам, непримиримым и к Империи, и к ее культуре.

Ко времени Константина Великого проповедь распространилась по всей Империи и вышла за ее пределы, однако число христиан не превышало семи процентов населения Римской державы. Равноапостольный Константин совершил глубокий исторический переворот, обеспечивший в течение нескольких десятилетий относительно полную христианизацию Империи. Это произошло при минимальном применении государственного насилия, благодаря, в первую очередь, патерналистскому устроению общественного сознания. Победа христианства не была одной лишь внешней, количественной победой. Она повлияла не только на общество, принявшее веру Христову, но и на саму Церковь, произведя глубокое изменение экклезиологического сознания. В эпоху гонений Церковь не только видела себя меньшинством, но и сознавала нормативность бытия своего как малого стада избранных, окруженного неверующим и враждебным миром. Само слово "эк-клисиа" могло восприниматься как выражение избранности, в соответствии с этимологией (префикс "эк" - из) и реальным значением слова во внешнем мире, где "экклисиями" назывались "народные собрания", исключавшие большинство населения - женщин, детей, рабов, чужеземцев. Теперь, после Константина, Церковь становится Церковью всенародной, что позволяет ей лучше осознать свое призвание, ибо Бог "хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины" (1Тим.2:4). Начинается невиданный, всесторонний расцвет Церкви. Почти половина греческой Патрологии Миня написана в интервале между Миланским эдиктом и Халкидонским Собором. Церковь получает такое важное средство для утверждения догматической истины, как Вселенские Соборы. Если доникейская эпоха была временем самых cepьезных догматических разномыслий и даже господства гетеродоксальных тенденций (крупнейшими богословами Востока и Запада были еретики Ориген и Тертуллиан), то новая эпоха может быть определена как торжество ортодоксии. Богослужение, простое и строгое в первые века, начинает обретать то великолепие, которое мы видим и ныне. Переживает свой золотой век и монашество, которое являет новозаветное пророческое служение.

Сказанного уже достаточно для демонстрации того, что история не только теологична (христологична), но и существеннейшим образом экклезиологична. Мы постигаем историю в свете христологии, в свете экклезиологии. Но, с другой стороны, мы постигаем саму Церковь не только в свете христологии, в свете неизменного догматического учения о Христе и о Его спасительном деле, но и в свете многообразного, подчас противоречивого исторического материала. Экклезиология до сих пор остается проблемной, минимально раскрытой областью богословия. Церковная древность не оставила нам ясного и всестороннего учения о Церкви, и поэтому мы или "традиционно" оставляем эту сторону богословия на периферии наших интересов, или поспешно принимаем такие решения этой проблемы, которые нельзя обосновать православной традицией. Как два противоположные, но равным образом неправославные решения экклезиологической проблемы можно назвать клерикализм, имеющий западное, римское происхождение, но уже издавна соблазнявший кое-кого и на Востоке, и протестантского толка гуманистически-демократические учения о Церкви, вроде тех, что развивали наши славянофилы. В конструировании православной экклезиологии догматическая акривия должна идти рука об руку с освоением всего многообразия церковноисторического материала. Не собираясь давать окончательное решение столь важной и сложной проблемы, укажем на один из возможных путей ее постижения.

Существует известное катехизическое учение о трех служениях Христа. Несмотря на то, что это учение пытались оспаривать в нашей литературе, как якобы имеющее западное происхождение, оно не чуждо патристики и коренится в Библии. На основе учения о трех служениях Христа можно говорить, что Спаситель делегировал эти служения Церкви Своей, оставаясь высшим их носителем. Только крайние протестанты будут отрицать, что великий Архиерей нашего исповедания дал Своей Церкви священнические полномочия. Только духовно слепые могут не видеть, что в монашестве, в благодатном старчестве раскрываются дары пророчества. Как бы мы теперь ни относились к христианской монархии, мы не можем не признать не только ее огромного значения в истории, но и совершенно особого ее места в церковном сознании. Святитель Григорий Богослов призывает царей: "То, что гореґ - только Божие, а то, что долу - также и ваше. Богами станьте для тех, кто под вашей властью" (Сл.36,11). А святой Юстиниан восклицает: "Что может быть больше и святее императорского величества?" (Код.1,14,12). Много позже, в XIV в., святитель Григорий Палама молится о царях, которых Бог "оправдал царствовать над жребием Его и над земной Его Церковью" (Молитва 1,2). Вопрос христианской монархии есть вопрос не только исторический, но и экклезиологический. Несомненно, что цари несли высочайшее служение не только в христианском обществе, но и в Церкви. Цари руководили церковной администрацией, издавали от своего лица не только церковные законы канонического характера, но и вероучительные эдикты, председательствовали на Вселенских и иных Соборах. Особое отношение к ним Церкви проявилось в том, что никогда в официальном порядке императоры не были осуждаемы за ереси. Хотя бывали императоры-еретики и даже ересиархи, Соборы осуждали за ереси пап, патриархов, виднейших богословов (Ориген) и подвижников (Евагрий), но не царей. А в 80-х гг. ХIV в. при патриархе Ниле Константинопольский Синод издал постановление, которым император изымался из-под любых канонических санкций (отлучение и пр.). И это было в царствование давно уже перешедшего в католичество Иоанна V Палеолога, при том что вполне мизерная в то время территория Империи была во много сотен раз меньше Константинопольского Патриархата. Патриархи, которые иногда не боялись противостоять императорской власти в пору ее наибольшего могущества, теперь покрывали ее немощи, словно дети, верные своему долгу и в годы старческого расслабления родителей. Даже до сего дня для всех православных греков, в том числе для самых антилатински настроенных, самый волнующий и интимно-близкий образ Византии - последний император Константин XI Палеолог, который был униатом. Во всем этом самым поразительным, для кого-то даже шокирующим образом проявилось почтение православной иepapxии и народа, Православной Церкви к царям.

В наше время такое отношение, конечно, часто оспаривается. Указывают на то, что царь - самый недолговечный, а значит, и "факультативный" член теократической триады. На это можно возразить тем, что "константиновский период" как-никак самый продолжительный: от IV в. до 1917 г. Он же и самый плодотворный: до него - хаос становления, после него - хаос разрушения, независимо от того, кто разрушает - турки, демократы или большевики. Вечное историческое существование не гарантировано и другим компонентам теократической триады. Первые века христианства не знали монашества, а в некоторых современных поместных Церквах наблюдается почти полное его угасание. Для сакраментальной жизни необходимо священство, но теоретически возможно и его угасание при неблагоприятных исторических условиях, как это уже было в коммунистической Албании и, за пределами Православной Церкви, у староверов-беспоповцев, у католиков Кореи и Японии в века гонений и в некоторых других христианских общинах, не отвергавших в принципе священства апостольского происхождения.

Продолжим обзор проблем, вырастающих из рассмотрения христианской истории. Середина V в., время самого представительного и едва ли не самого значительного в вероучительном плане IV Вселенского Собора, это одновременно начало кризиса, который христианство не преодолело до сего дня и который стал весьма значительным препятствием для дальнейшего распространения веры Христовой в миpе. Кризис, выразившийся в христологических спорах, на самом деле имел более широкое, экклезиологическое и общемировоззренческое значение. Халкидонский догмат не только прояснил христологическое учение; он открывал также перспективу видения миpa и человека. "Неслитное, неизменное, нераздельное, неразлучное" соединение Божества и человечества во Христе онтологически проецируется на все человечество и определяет новую его, не человеческую только, но Богочеловеческую жизнь, где человечество не обособляется от Бога, но и не исчезает, не растворяется в Божестве, как "капля меда в океане". Влияние "несторианского" мировоззрения гораздо шире влияния христологии Феодора Мопсуэстийского. Несторианство в широком смысле - это стремление сделать человека автономным, так сильно проявившееся в последующие столетия на Западе. Но и в V в. на Западе было пелагианство, вызвавшее сочувствие патриарxa Нестория. При торжестве "несторианского" мировоззрения автономный, обособившийся от Бога человек становится безудержным активистом, что мы и видим на Западе.

Подобно тому и так называемое "монофизитство" по своему мировоззренческому масштабу гораздо шире евтихианской или севирианской христологии и в области антропологии означает аберрацию указанного халкидонского видения человека. На практике такое мировоззрение означает квиетизм и фатализм. Нет нужды доказывать, что подобные взгляды свойственны не только тем, кто принимает как единственное выражение христологического догмата формулу "единой природы".

Возникший в V в. исторический кризис христианства поставил еще одну проблему, чреватую историческими последствиями. В первые века христианство без всякого ущерба для своего универсализма пробудило к культурной жизни целый ряд периферийных народов, или не имевших высокой национальной культуры до принятия христианства, или же, как например египтяне, подавленных в культурном отношении греко-римским элементом. В VII в., однако, расцвет национальных христианских культур начал порождать национально-окраинный сепаратизм, и под знаменами христологических ересей началась дезинтеграция христианского мира. Поставленная еще событиями V в. национальная проблема со всей силой встала перед церковным сознанием в XIX–ХХ вв., когда поднимающийся национализм вызвал глубокий кризис православной церковности, и хотя Константинопольская Патриархия вынесла свое известное (и формально правильное) суждение о "филетизме", она сама уподобилась врачу, нуждающемуся в исцелении. Экклезиологическое искажение состояло в том, что стали отождествляться понятия поместной и национальной Церкви, Русская Церковь - одна из немногих Православных Поместных Церквей, в общем и целом избежавших националистического кризиса.

Если же обратимся к эпохе христологических споров, можно отметить, что вызванный ими кризис может служить одним из объяснений того, почему новая религия ислама, принявшая по-своему (причем, через несториан) весть о Христе, не приняла веры Христовой.

Появление ислама и его поразительные военные успехи положили предел распространению христианской проповеди в восточном и южном направлениях. Правда, история увидела еще миссионерский порыв Несторианской церкви, достигший восточной оконечности Азии, но его результаты не были долговременными.

Единство христианского мира сознавалось как единство Церкви и мировой Империи. Уже христологические споры подорвали это единство, вызвав дезинтеграцию в восточных областях Империи и этим облегчив их завоевание арабами. В 800 г. по единству христианского мира был нанесен новый удар: папство разрушило политическое единство христианства (пусть существовавшее скорее в идеале, но и в таком виде действенное для общего сознания), создав Западную Империю. Этому не помешало даже то, что Карл Великий выступал против догматических определений VII Вселенского Собора.

IX век, век первого серьезного догматического столкновения Востока с Западом, был одновременно веком решающих успехов в христианизации славянского миpa. В соответствии с традициями Восточной Церкви славяне получили Священное Писание и богослужебные книги на своем языке. А в следующем веке Благую Весть приняла вся необозримая Россия. Таким образом, время, предшествовавшее роковым событиям середины XI в., отмечено самыми большими миссионерскими успехами Греческой Церкви.

Эпоха крестовых походов, время видимого сближения двух совсем недавно расторгнутых половин христианского миpa, на деле привела к необратимости этого расторжения, когда 4-й крестовый поход сокрушил ослабевшую Восточную Империю. Можно было думать, что история Православия на этом закончилась: в Константинополе появился латинский патриарх, и даже православные страны, оставшиеся независимыми, приняли унию с Римом. Но Православие, как это неоднократно бывало в его истории, выжило и укрепилось, создав новые автокефальные Церкви.

Катастрофический для Византии XV в. был веком мощного порыва западной цивилизации, когда, между прочим, изобретается книгопечатание и начинается, вместе с завоеванием Западного полушария, его христианизация. Однако полноте христианского свидетельства препятствовала не только разобщенность Запада с Восточной Церковью, но и развивавшаяся на Западе идеология "гуманизма", в некоторых своих проявлениях доходившая до демонического восстания на Бога. Как логически объяснимая реакция на привнесение католицизмом новшеств в церковное Предание явился протестантизм, вовсе отбросивший принцип Предания. В результате принципом протестантизма стал личный произвол, и произошло закономерное дробление протестантизма на множество деноминаций. При этом протестантизм проявлял гораздо меньшую миссионерскую ревность, чем католичество, в заморских владениях европейских государств.

Российская Империя принципиально отличалась от западных колониальных империй. Она органически росла из своего исторического ядра, никогда не стремилась к приобретению заморских территорий и по большей части включала в свой состав те страны и народы, которые сами того xoтели. В духе терпимости, не прибегая к насилию, совершала Русская Церковь свое миссионерское служение. После исторической катастрофы балканского и ближневосточного Православия Россия осознала свою миссию мирового оплота Православия. Смысл знаменитой теории "Третьего Рима" не в горделивом самопревозношении, но в остром сознании мировой, предэсхатологической катастрофы, ввиду которой России приходится принимать бремя скорее непосильное.

XIX век - время несомненных успехов христианства, которое можно было даже принимать за век окончательного его торжества. Христианская проповедь распространяется по всему миру. Происходит освобождение балканских православных народов. Даже существенную гуманизацию социальной жизни нужно приписать в первую очередь влиянию христианства, которое воздействовало и непосредственно, и через посредство тех социальных теорий, которые, даже внешне отказываясь от христианства как руководящего принципа, продолжали в самых сильных и убедительных своих сторонах жить христианскими вдохновениями. Однако же это было время неустойчивого равновесия между подлинным, христианским гуманизмом и тем "гуманизмом", который начал вызревать в недрах Запада еще в эпоху Ренессанса и имел все более явную антихристианскую тенденцию.

Положение решительно изменилось в начале XX в. Первая мировая война была самоубийственна для старой христианской Европы, уже давно переживавшей кризис христианства. В результате войны пала не только Российская империя - оплот вселенского Православия, но и две другие империи, политически и культурно представлявшие католичество и протестантство. Появились государственные идеологи, открыто начертавшие на своих знаменах антихристианство. Начался период гонений, равных которым в истории христианства еще не было. Православная Церковь просияла новым сонмом мучеников и исповедников. В этом - и слава, и трагедия церковной истории, ибо не только гонимые, но и, в большинстве своем, гонители были детьми единой Церкви. В христианском обществе всегда есть поляризация, есть ревнующие о вере и теплохладные. Когда Апостол сказал, что "все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы" (2Тим.3:12), то можно было думать, что он говорит о гонении от внешних врагов Церкви. Но последующая история показала, что и в самые благополучные времена, когда христианство внешне торжествовало, величайшие святые подвижники бывали гонимы своими же братьями и чадами. По пронзительному афоризму приснопамятного Святейшего Патриарха Алексия I, Церковь есть "Тело Христово всегда ломимое" и самое страшное в недавнем "вавилонском пленении" нашей Церкви - то, что многие из пленивших нас от нас же вышли, но в ослеплении и озлоблении своем доходили до братоубийства и отцеубийства. Но гонения стихли - то ли потому, что иссякла энергия гонителей, то ли потому, что иссякло поколение, воспитанное в старых твердых религиозно-нравственных устоях и потому оказавшееся в силах со славою претерпеть даже до конца. Мы, живущие теперь в России, видим, что наперекор всеобщей дехристианизации, "апостасии" (2Фес.2:3), сильнейшим образом поразившей и Россию, в ней за последние 10 лет идет такое возрождение церковной жизни, которое может восприниматься как чудо Божие. В стране, охваченной тяжелейшим экономическим и общим кризисом, восстанавливаются десятки тысяч храмов и сотни монастырей. Народ являет чудеса христианской жертвенности, отдавая на храмоздательство последнюю лепту. Воистину идет новое, второе Крещение Руси. Это воочию доказывает, что и милость Божия к роду человеческому не оскудела, и человек не утратил окончательно способности откликаться на Благую Весть с Небес. При всех трудностях, при всех грозных опасностях, нависших над христианским миром, человеческая история, может быть, еще не завершилась.

Но приходится признать, что настоящее время - время самых тяжких испытаний для христианства, когда христианский мир обнаруживает небывалую внутреннюю слабость под ударами секуляризованной западной цивилизации. У многих христиан обострились эсхатологические ожидания, и такие апокалиптические настроения представляются все более и более оправданными.

В нашем недавнем прошлом, во время "холодной войны" двух частей биполярного мира, представлялось, что две эти части воплощают каждая по-своему разные аспекты мирового зла. В нынешнем однополярном мире победившая часть в полноте концентрирует и воплощает мировое зло. Мы должны быть благодарны Америке и ее европейским сателлитам за то, что в событиях Югославской войны 1999 г., знаменательно завершившей второе тысячелетие христианской истории, это было продемонстрировано со всей очевидностью.

Каждая эпоха имеет свои преимущества. Нынешнее катастрофическое время обостряет наше историческое зрение и, через это, наше церковное сознание.